совецкий рассказ
И фикус вечно зеленел…
I
— Лю-чин! Лю-чин! — повторяла счастливо маленькая
девочка, скача на одной ножке вкруг него, толстого, круглого,
втиснувшегося в плюшевое, обтертое на подлокотниках кресло, а потом
вздохнувшего после такой работы, но все равно щеголеватость была в
Лючине, элегантность непонятная холеного тела в рыжих веснушках, так
заметных на белых до синевы ручках, прямо женских, с тонкими пальчиками и
ногтями аккуратными, полированными.
— Лю-чин! — прыгала девочка, поворачиваясь к нему то
стриженым затылком, то короткою челкою с подвешенным бантом. — Лю-чин!
Ты китаец?
— Нет, — сказал он и засмеялся.
— Китаец! — Она потянула веки к вискам. — Вот, китаец!
— Ксана! Иди сюда! — позвал из-за двери женский голос.
— Не пойду! — капризничала девочка, пристально
заглядывая в глаза. — Не хочу к ним! Хочу с тобою! Китайчики веселые,
хорошие, у меня книжка есть. Мальчик Ли! Девочка Лю! Лю-чин! А я
хах-лу-шка, хах-лу-шка Ксаночка!
— Здравствуйте! — и протянула руку: — Леля! — а потом уже к Коле, они, конечно, знакомы были: — Как мама, Николай Викторович?
Коля встал со стула. Узкое молодое лицо его всегда
было какое-то темное, будто невыбритое, а глаза серые светлели. Он стал
подробно и длинно объяснять что-то про возвраты и приступы материнской
болезни весной, осенью, Лючин и не вслушивался, он глядел на нее. Она
была совсем не похожа на свою сестру, рыжую красавицу Аню, жену Алексея
Павловича. Глаза карие и брови, сросшиеся на переносице, отчего
выражение почти хмурой серьезности, но родинки над верхней губой так и
прыгали, когда она разговаривала.
— До весны, слава богу, еще далеко… — сказал Коля.
Да, в тот день, вернее утро, когда он впервые увидал
ее, до весны было далеко, а сегодня март. По семейной московской
привычке смену времен года он вел по старому стилю: только в середине
марта начиналась весна, а тринадцатого января наступал Новый год.
Почему-то всегда на старый Новый год было веселее, будто тот календарный
— только репетиция этого, по крайней мере, у него было так, и когда она
согласилась пойти с ним тринадцатого января в ЦДРИ и стала звать на
“вы”, но Женя, — оказалось, что все тридцать четыре года его жизни были
для того, чтобы она так стояла и сидела рядом, стеснялась и мерзла в
своем длинном, но с короткими рукавами платье и говорила об этом, а
вокруг сумасшедше забавлялась послевоенная артистическая Москва… Для
Лели было в диковинку, а у Евгения Бенедиктовича мать играла на театре,
блистала в оперетте — Ираида Ладонежская, такой псевдоним и такая
немножко Кармен; было модно когда-то: на висках завитки, свои, безо
всяких щипцов, несколько полновата, тут он в нее, но грациозна, ноги
ловкие, тонкие в щиколотках, и голос — редкое контральто. С ее ранней
смерти и таким образом с его раннего детства экзальтированные женщины с
вытравленными волосами кидались к нему с поцелуйными нежностями: “Я
подруга Иды!” — и потом через годы: “Боже мой! Ты совсем большой,
Женьчик!” — а теперь, после войны: “Как идет время!” — и роняли слезы,
воздевая руки. Но он обожал их, они его совершенно умиляли; он и
маленький чувствовал себя взрослым рядом с ними, когда они сходились на
печальные годовщины Идиной смерти, нарядные как птицы, спервоначалу
тихие, порхали по квартире, а поклевав яблочный пирожок и выпив по
рюмочке-другой, как горлышко прочищали, щебетали и румянились, пудрились
прямо за столом и морщили крутые лобики, рассыпая крошки, и убегали
гурьбой, словно девочки.
— Полетели, сердешные! — всегда без улыбки говорила
его няня Настя, и еще вслед: — Ида наша, та серьезнее была, — и качала
головою.
Настя давно умерла, и отец, к которому он так и не
успел прилететь в сорок третьем из Кыштыма, засекреченного уральского
городка, где работал в войну, — ничего эта девочка о нем не знала: щеки
ее горели, в руках она сжимала сумочку из бисера на серебряной цепочке, а
он смотрел на ее детские пальцы, в чернилах, без маникюра. Леля на
втором курсе училась. Иняза. Потом он провожал ее, они с матерью в
Лефортове жили; трамвай остановился как раз у подъезда, спичкой дуга
чиркнула по проводам, и когда он думал о Леле, всегда была эта короткая
вспышка над снегом.
Существование его теперь стало мыслью о ней. День
проходил, он Лелю видел, или она звонила, и воспоминание делалось на миг
длиннее — так бусы нижут, — усмехнулся Лючин, но еще одну бусинку на
нитку: сегодняшний утренний звонок:
— Здравствуйте, Женя. Это Леля. Я вас не разбудила?
Знаете, мне надо до театра еще платье забрать, у Колиной мамы. Они в
Замоскворечье живут. Со мной? А мы успеем?
И вздохнул Евгений Бенедиктович, припоминая,
зажмурился и шеей повертел. Никак не мог привыкнуть к форме Лючин, но
Хозяин ввел, даже у них в геологии надобно было носить форму. А в
спецателье шили скверно.
…Тогда зимой, спрыгнув с трамвая, на мгновение
опершись о его протянутую к ней руку, она скоро обогнала его и пошла
впереди. Оренбургский платок, стянутый на затылке двумя концами, пальто в
талию, подол платья, который она подымала правой рукой без варежки,
варежку она в карман сунула, а бисерную сумочку другой рукой прижимала к
себе — он помнил все, хотя глядел только на фетровые ботики, скользящие
по снегу, присыпанному песком; он понимал: она боится споткнуться в
своем длинном платье, и она споткнулась, подымаясь по ступенькам к
лифту, а он даже не успел помочь ей — он просто покорно шел за нею в
этом коридоре, проложенном в пространстве всем тем, что была она, а
Леля, бросив подол, — они уже в лифт вошли, — стала разматывать платок и
сразу забрызгала Евгения Бенедиктовича растаявшими снежинками, и
холодные капли упали ему на нос. Рядом с нею он будто вовлекался в эти
девичьи хлопоты: поправить прядь, провести рукой по лбу, тронуть губы
пальцем, и снова прядь со лба, и вдруг в сумочку — достала платок
носовой, повертела, положила обратно, потом вынула конфетку: “Хотите?
Театральная!” Он отказался, а она развернула бумажку и сказала:
“Фантик!” — а конфету в рот, и родинки так и запрыгали… У них дома, а
она его домой позвала, конечно, не спали — старый Новый год! — гости,
но, верно, свои: какая-то дама, коротко стриженная и в брюках, а тогда
редко так одевались, ну и, конечно, Алексей Павлович с Аней, и еще одна
женщина, потом оказалась соседка по квартире, сухонькая, бледная, без
помады, лицо молодое в морщинах: после войны таких лиц много было…
Уважаемые читатели, напоминаем:
бумажный вариант журнала вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
бумажный вариант журнала вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
Узнать о наличии журнала
в Центральной городской библиотеке им. А.С. Пушкина
вы можете по телефону:
в Центральной городской библиотеке им. А.С. Пушкина
вы можете по телефону:
32-23-53
Комментариев нет:
Отправить комментарий