Детдом
1. Сосновая поляна. Ася
Сделать закладку на этом месте книги
За железнодорожной станцией Сосновая поляна начинается слабенькое осеннее утро. Едва виднеются в нем палки и ветки палисадников и дворов. Маршрутка номер триста шесть, жестяная белая коробка с фарами и без всякой рекламы, стоит заглушив двигатель – ждет пассажиров с электрички. Самый край Петербурга. Тут начинаются дома. Окна еле теплятся. Ветра почти нет, воздух теплый, темный и желтый. У будки до сих пор цветут, подсыхая и подгнивая, дудочки нежно-сиреневых цветов над инеем травы в темноте. Вокруг спокойствие.
Водитель маршрутки почти не хочет спать. Он курит, стоя в обвисших штанах и плотных резиновых тапках, и задумчиво смотрит за переезд. Там, за переездом, пестреют дачки, сараюшки, баньки, сады и кусты, тропки, канавы и мостики, низкорослые рябины, малинники, железные сетки, заборы. Тянет печным дымом. Желто-красные пестрые листья темнеют в лужах.
Очень спокойно вокруг.
Вот подходит к переезду с той стороны семейство: мамаша и трое детишек. Мамаша совсем молодая, с пушистыми волосами и в беретике, в легком пальто. Детишек трое. Старшая похожа на маму. Тоже худенькое личико, курносый нос, только волосы другие, черные. Средний и младший – пацаны. Среднему лет восемь, хулиган, как видно. Младший в комбинезончике с паровозами.
Ветра совсем нет.
Идут взявшись за руки, цепочкой. Мама, средний, младший и старшая.
Водитель влезает на сиденье, открывает двери. В маршрутке у него целое хозяйство. Пятихатки он засовывает за козырек, который против солнца. Сотни – в сумку на поясе. Мелочь – в прорези на засаленной мочалке по правую руку.
Триста шестая разворачивается на площади перед станцией. Огни кругом. Девятиэтажки с другой стороны. Яркие даже в темноте, обрызганные ночным дождем березы. Триста шестая покачивается.
* * *
Каждый раз, выпив с мамой по бокалу красного, Ася ей задает один и тот же вопрос:
– Ну, мам, кто мой папа?
Мама каждый раз говорит разное. Асю прямо смех разбирает, как она каждый раз начинает выкручиваться. Сводит глаза к переносице и говорит что-нибудь высокоумное, предположительное такое. Каждый раз – какое-нибудь новое откровение.
– Твой отец – Сергей Иванович! – например.
– Мам, ты в прошлый раз говорила, что дядя Петя.
– Ну разве ты похожа на дядю Петю?!
Или что-нибудь совсем сентенциозное:
– Скажи спасибо, что я не сдала тебя в детдом. Знаешь, как трудно было одной с ребенком в те годы? Да, я не сидела с тобой, мне приходилось работать с утра до ночи, чтобы тебя обеспечить. Но с тобой были мои родители!
А раньше неизменно добавляла под конец:
– Конечно, тебе-то хорошо! У тебя детей не будет, живи себе спокойно как хочешь!
* * *
Про детей, которых не будет, Ася узнала еще в те незапамятные времена, когда на первом курсе безумно влюбилась в своего институтского профессора Константина Константиновича (Лакан да Фуко), которому тогда было почти пятьдесят, и переехала к нему. Они жили очень счастливо месяца три. Однажды Константин Константинович за утренним чаем доброжелательно спросил Асю:
– Асеночек, ты что, уже беременна?
– Почему беременна? – удивилась Ася.
– Месячных все нет и нет, – Константин Константинович хоть и был доктор философских наук, но имел свои наблюдения над жизнью.
– Так у меня они еще не начались, – объяснила Ася. – Пока еще ни разу не было.
– Как? – удивился тот. – Тебе семнадцать, и ни разу?
Ася кивнула.
Константин Константинович немного смутился. Поразмыслив, он предложил Асе все-таки проверить, беременна она или нет. Так как логика, – добавил он, – говорит нам, что если чего-то ни разу не было, то это еще не значит, что чего-то другого быть не может.
* * *
Пожилая гинеколог в парике уложила Асю на простынку, достала нечто вроде железного рупора, аккуратно вставила в Асю, включила фонарик и стала молча глядеть. Ася сильно волновалась, но виду не показывала. В детстве и ранней юности Ася была робким, смирным и терпеливым существом, которое можно было даже умертвить, а она бы только лежала и, может, даже не хныкнула. Потом все изменилось, но тогда, в тот день, Ася лежала себе как кролик, которого фаршируют, а гинеколог, пожилая армянка, ощупывала ее изнутри пальцами в резиновых перчатках.
Наконец врач закончила осмотр и сняла перчатки.
* * *
О бездетности Ася почти не переживала. Тем более что у Константина Константиновича на детей уже была аллергия. Все предыдущие жены, а было их семь, рожали ему ребенка, а то и парочку. Так как профессор считал себя ответственным отцом, то приходилось помнить все эти дни рождения, звонить и барственно поздравлять:
– Ну что, как там девчонка-то моя? Растет? А! Какая большая барышня! А как там ваше пианино, виноват, шахматы? Что? Балет? А, да, точно, балет: как успехи?
Понятно, что при таком раскладе Константин Константинович был очень рад, что Ася не заставит его запоминать новые дни рождения.
Они еще какое-то время прожили вместе, потом драматически расстались, Ася совершенно не переживала, потом еще пару-тройку раз побывала замужем, и эти мужья тоже исчезли в дымке, не потому, что у них не было детей, а по разным другим причинам. Кто-то из них и сам был дитя.
И Ася опять не переживала.
Не слишком волновал ее и вопрос, который она традиционно задавала маме, когда приезжала к ней в гости:
– Мам, а мам! А кто мой папка-то, а?
Асе скорее было забавно со стороны наблюдать, как мать выкручивается, складывает губы гузкой, смотрит долго в один угол, потом в другой, потом на потолок, ну чисто она Гертруда, а с потолка должна счас явиться тень Клавдия. Ася с антропологическим, а может, мифологическим любопытством наблюдала за тем, как в голове матери складывается вранье.
– Твой папа? – наконец изрекала мама, сделавши на лице сложные щи. – Так и быть, скажу. Это знаешь кто? Это Семеркин. Ну да, Боря Семеркин, помнишь такого? – И дальше мама выдавала речитатив: – У него жена еще дефектолог без правой ручки родилась работает в доме ребенка еще такая помнишь высокая веселая на дне рождения у Павла Ильича когда ты стихи вслух прочитала она еще…
Семеркин. Ася не помнила почти никого из тех, кого называла мама. В детстве взрослые казались ей лесом, деревьями в лесу, а их голоса – гулом ветра в кронах, смутным и грозным. Ася почти не поднимала на них головы. Она была маленькая, они – большие. Матери Ася тоже почти не видела, жила с бабкой и дедом в маленьком домишке в дачном массиве Сосновой поляны. Дед за день слова не скажет. Бабка только ругала. Ася была гадким утенком, да и кто с ней дружил-то? одни собаченьки. Самое раннее воспоминание: Ася сидит на корточках на люках, вокруг снег, а на люках тепло, и вокруг восемь собаченек свернулись клубками, тоже теплые, греют Асю. Одевали ее дед и бабка в обноски. В детском саду была одета хуже всех, даже по тем временам, просто в какое-то тряпье. Ни одного красивого платья, ни разу. Ася всегда мерзла. Рейтузы в дырах. Ноги мокрые.
Но ничего, Ася не в обиде; и все-таки кто папаша-то? Почему-то Асе хотелось бы знать. Почему-то ей кажется, что здесь скрыто нечто важное.
Уважаемые читатели, напоминаем:
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33.
Узнать о наличии книги
в Центральной городской библиотеке им. А.С. Пушкина
вы можете по телефону: 530-531
Из аннотации:"Ксения Букша – писатель, копирайтер, переводчик, журналист. Автор биографии Казимира Малевича, романов "Завод “Свобода”" (премия "Национальный бестселлер") и "Рамка". "Пока Рита плавает, я рисую наброски: родителей, тренеров, мальчишек и девчонок. Детей рисовать труднее всего, потому что они все время вертятся. Постоянно получается так, что у меня на бумаге четыре ноги и три руки. Но если подумать, это ведь правда: когда мы сидим, у нас ног две, а когда бежим – двенадцать. Когда я рисую, никто меня не замечает". "Я купил себе маркер и стал ходить по району и рисовать, ну, там, где видно, разных человечков... Потом я стал часто встречать этих чуваков, которых я нарисовал на стенах, я вспоминал, как я каждого из них нарисовал, и мне становилось теплее". Ксения Букша тоже рисует человека одним штрихом, одной точной фразой. В этой книге живут не персонажи и не герои, а именно люди. Странные, заброшенные, усталые, счастливые, несчастные, но всегда настоящие. Автор не придумывает их, скорее – дает им слово. Зарисовки складываются в единую историю, ситуации – в общую судьбу, и чужие оказываются (а иногда и становятся) близкими."
ОтветитьУдалить