Нам грустный мир приносит дня светилоЛик прячет с горя в облаках густых.Идем, рассудим обо всем, что было.Одних — прощенье, кара ждет других.Но нет печальней повести на свете,Чем повесть о Ромео и Джульетте .
ПРОЛОГ
Сказали, я умерла.
Мое сердце остановилось, я не дышала — в глазах всего
мира я была мертва. Одни утверждают, что меня не было на свете три
минуты, другие говорят — четыре. Сама я склоняюсь к мнению, что смерть
вообще достаточно спорный вопрос.
Будучи Джульеттой, я должна была предугадать подобное
развитие событий, но мне так хотелось верить, что в этот раз давняя
трагедия не повторится, мы вечно будем вместе, Ромео и я, и темные века
изгнания и смерти не станут препятствием нашей любви.
Но Барда не обманешь, поэтому, в полном соответствии с
сюжетом, я умерла — строки моей роли иссякли — и вновь упала в колодец
творения.
О, счастливое перо, пред тобою чистый лист. Вот чернила. Начнем же!
I.I
Кровь на земле! — Эй, обыскать кладбище!
Ступайте. Всех, кто встретится, хватайте.
Я долго думала, с чего начать. Вы можете возразить,
что моя история началась больше шестисот лет назад с ограбления на
большой дороге средневековой Тосканы или не так давно — с танца и
поцелуя в кастелло Салимбени, где познакомились мои родители, но я
никогда не узнала бы об этом, не случись то, что в одночасье изменило
мою жизнь и заставило бросить все, поехать в Италию и заняться поисками
разгадок старинных секретов. Я говорю о смерти нашей тетки, точнее,
двоюродной бабки Роуз.
Умберто нашел меня и сообщил печальную новость лишь
спустя три дня. Учитывая мое виртуозное умение исчезать, я до сих пор
поражаюсь, как ему вообще удалось меня отыскать. Впрочем, Умберто всегда
отличался необъяснимой способностью читать мои мысли и предсказывать
поступки, да и шекспировских летних лагерей в Виргинии раз, два и
обчелся.
В тот день у нас было представление. Я, как обычно,
скрывалась за кулисами, слишком занятая детьми, репликами и реквизитом,
чтобы замечать что-либо вокруг, пока не опустился занавес. На
генеральной репетиции кого-то угораздило потерять склянку с ядом, и за
неимением лучшего Ромео пришлось покончить с собой, махнув полфлакона
драже «Тик-так».
— Я же ими траванусь! — возмущался четырнадцатилетний талант.
— Ну и отлично, — сказала я, подавляя материнское желание поправить ему бархатный берет. — Натуральнее сыграешь.
Только когда загорелся свет, и дети вытащили меня на
сцену и наперебой принялись благодарить, я заметила у дверей знакомую
фигуру, серьезно взиравшую на меня под гром аплодисментов. Строгий и
величавый как статуя, в темном костюме и при галстуке, Умберто смотрелся
одинокой тростинкой цивилизации в первобытном болоте. Он всегда так
выглядел. Сколько себя помню, он никогда не носил повседневную одежду.
Шорты хаки и рубашки-гольф, по мнению Умберто, носили мужчины, лишенные
каких бы то было добродетелей, в том числе и стыда.
Позже, когда натиск растроганных родителей схлынул и я
смогла, наконец, сойти со сцены, дорогу мне преградил наш режиссер. Он
схватил меня за плечи и радостно тряхнул, слишком хорошо меня зная,
чтобы отважиться на объятия.
— Вот умеешь ты найти подход к подросткам, Джулия! — восхищенно воскликнул он. — Надеюсь, ты приедешь к нам на следующее лето?
— Ну конечно, — солгала я, обходя режиссера и направляясь к выходу. — Куда ж я денусь?
Добравшись, наконец, до Умберто, я тщетно
высматривала признаки радости в уголках его глаз, где при виде меня
обычно намечались смешливые морщинки, но на этот раз на лице его не было
и следа улыбки, и сразу поняла цель его приезда. Молча подойдя и
обнявшись с Умберто, я искренне пожалела, что не в моей власти
перевернуть реальность, как песочные часы, чтобы жизнь не заканчивалась,
а продолжала течь через маленькую дырочку во времени.
— Не плачь, принчипесса , — сказал он мне в волосы. — Ей бы это не понравилось. Все там будем. Ей было уже восемьдесят два.
— Я знаю. — Я отступила, вытирая глаза. — Что, Дженис уже там?
Глаза Умберто привычно сузились при упоминании моей сестры-близняшки.
— Ну а ты как думаешь?
Только вблизи я разглядела, что он помят и мрачен,
словно несколько дней подряд напивался, чтобы заснуть. А может, так оно и
было. Что будет с Умберто без Роуз? Сколько я себя помню, это двое
составляли классический симбиоз взаимно необходимых денег и физической
силы: она играла роль увядающей красотки, он — терпеливого дворецкого,
и, несмотря, на диаметрально противоположные характеры, никто из них и
представить себе не мог жизни без другого.
«Линкольн» был припаркован у места для лагерного
костра. Никто не видел, как Умберто положил в багажник мой старый рюкзак
и церемонно открыл заднюю дверцу.
— Я хочу сидеть впереди. Можно?
Он неодобрительно покачал головой, но все-таки открыл правую дверцу:
— Я знал, что без нее все пойдет не так.
К слову, тетя Роуз никогда не настаивала на
соблюдении формальностей. Хотя Умберто был в доме чем-то вроде
дворецкого, она всегда обращалась с ним как с членом семьи. Впрочем, он
свое место знал четко. Приглашение сесть с нами за стол всякий раз
натыкалось на его озадаченно-корректный взгляд, словно для Умберто
оставалось непостижимой тайной, как это возможно — хозяйка настойчиво
просит, но отчего-то не получает желаемого. Он всегда ел на кухне, и
даже раздраженное «Иисусе сладчайший» не могло убедить его сесть за стол
с хозяевами, хотя бы в День благодарения.
Тетя Роуз привычно списывала особенности поведения
Умберто на европейское воспитание и не упускала повода поднять тему
тирании, свободы и независимости, всякий раз заканчивая лекцию
направленной в нашу сторону вилкой и безапелляционным:
— Вот почему на каникулах мы не поедем в Европу, особенно в Италию. И никаких разговоров!
Лично я была уверена, что Умберто предпочитал есть
отдельно, потому что питаться в одиночестве ему было приятнее. Он
наслаждался на кухне итальянскими операми, вином и выдержанным
пармезаном, а мы — тетка Роуз, я и Дженис — без конца пререкались и
пикировались в продуваемой сквозняками столовой. Будь у меня
возможность, я бы вообще просидела на кухне всю свою жизнь.
Проезжая темную долину Шенандоа, Умберто рассказал
мне о последних часах тетки Роуз. Она умерла мирно, во сне, прослушав
вечером все свои любимые песни Фреда Астера, одну потрескивающую
пластинку за другой. Когда отзвучали аккорды последней песни, она встала
и открыла застекленные двери в сад, чтобы насладиться ароматом
жимолости. Она стояла там с закрытыми глазами и, по словам Умберто,
длинные кружевные занавески трепетали вокруг ее иссохшего тела, словно
она уже стала бесплотным духом.
— Правильно ли я поступила? — тихо спросила она.
— Конечно, правильно, — дипломатично ответил Умберто.
Уже в полночь мы подъехали к теткиному дому. Умберто
предупредил, что еще днем Дженис вернулась из Флориды с калькулятором и
бутылкой шампанского, однако это не объясняло присутствия второго
спортивного автомобиля, припаркованного прямо перед входом.
— Надеюсь, это не гробовщик, — сказала я, взяв рюкзак из багажника прежде, чем Умберто успел до него дотянуться.
Еще не договорив, я содрогнулась от собственной
бестактности. Мне совершенно несвойственно говорить подобные вещи. Это
случается, только когда я нахожусь в непосредственной близости от моей
сестрицы.
Взглянув на машину, Умберто одернул пиджак, словно бронежилет перед боем:
— Боюсь, профессия гробовщика становится на редкость многогранной.
Переступив порог теткиного дома, я сразу поняла, что
он имел в виду. Большие портреты в холле были сняты и прислонены к
стене, как преступники перед расстрельной командой. Венецианской вазы,
всегда стоявшей на круглом столике под канделябром, уже не было.
— Эй! — заорала я, чувствуя прилив ярости, о которой не вспоминала с последнего приезда сюда. — Есть кто живой?
Мой голос гулко разнесся по тихому дому, но едва
улеглось эхо, как я услышала топот в коридоре наверху. Несмотря на
виноватую спешку, Дженис не смогла обойтись без своего традиционного
медленно-торжественного появления на широкой лестнице. Тончайшей ткани
летнее платье подчеркивало роскошные формы моей сестрицы так откровенно,
словно она была вообще не одета. Выдержав эффектную паузу, она с томным
самодовольством отбросила назад длинные волосы, послала мне
высокомерную улыбку и медленно поплыла вниз по лестнице.
— Кто к нам пожаловал, — пропела она со сладкой дрожью в голосе. — Еще не протянула ноги, виргитарианка ?
Только тут я заметила «мужской аромат недели», тенью
следовавший за ней со взъерошенно-воспаленным видом, который появлялся у
мужчин после тесного общения с моей сестрицей.
— Не дождетесь, — сказала я, с глухим стуком опуская рюкзак на пол. — Тебе помочь обирать дом или сама справишься?
Смех Дженис немного напоминал китайские колокольчики
на крыльце соседей, которые они повесили специально, чтобы раздражать
окружающих.
— Это Арчи, — сообщила она в своей одновременно деловой и небрежной манере. — Он дает нам двадцать косых за весь этот хлам.
Сладкая парочка направилась ко мне. Я смотрела на них с отвращением.
— Этот щедрый мужчина явно питает слабость ко всякому хламу.
Взгляд Дженис стал ледяным, но она быстро справилась с
собой. Сестра очень хорошо знала, что мне начхать на ее мнение и что ее
гнев меня только забавляет.
Я родилась на четыре минуты раньше, и что бы Дженис
ни сделала и ни сказала, всегда буду на четыре минуты старше. Даже если,
по мнению Дженис, она ультразвуковой заяц, а я тормозная черепаха, мы
обе понимали — она может самоуверенно нарезать вокруг меня круги сколько
душе угодно, но ей никогда не сократить этот крохотный разрыв.
— Ну ладно, — решился Арчи, с надеждой поглядывая на
открытую дверь. — Я, пожалуй, поеду. Приятно было познакомиться, Джулия…
вы же Джулия, верно? Дженис мне о вас все рассказала. — Он нервно
засмеялся. — Продолжайте трудиться во благо!
Дженис любезно помахала вслед Арчи, подождав, пока за
ним захлопнется дверь, затянутая москитной сеткой. Едва он оказался за
пределами слышимости, ангельское личико сестры вмиг превратилось в
демоническую маску.
— Нечего на меня так смотреть! — прошипела она. — Я
пытаюсь выручить для нас хоть какие-то деньги. Ты же ничего не
зарабатываешь!
— Но у меня нет и твоих… расходов, — кивнула я на ее
последний апгрейд, мощно выпирающий под облегающим платьем. — Слушай,
Дженис, а как они проталкивают туда эти штуки? Через пупок?
— Слушай, Джулия, — передразнила меня Дженис, — а каково ходить плоской как доска?
— Прошу извинить меня, леди, — сказал Умберто,
вежливо вставая между нами, как делал десятки раз, — но нельзя ли
перенести этот увлекательный обмен любезностями в библиотеку?
За Дженис было не угнаться. Когда мы вошли, она уже
вальяжно развалилась в любимом кресле тети Роуз, пристроив джин и тоник
на вышитой подушке с изображением охоты на лис, которую я
собственноручно вышила крестиком в старших классах, пока моя сестрица
азартно охотилась на двуногую дичь.
— Что? — взглянула она на нас с плохо скрываемой
ненавистью. — Вам не кажется, что половина бабкиной выпивки по праву
принадлежит мне?
Затевать свару над чьим-либо мертвым телом —
классический репертуар Дженис. Отвернувшись от нее, я подошла к
застекленной двери на веранду. Любимые терракотовые цветочные горшки
тетки Роуз стояли, словно ряды плакальщиков; цветы безутешно опустили
головки. Это показалось мне странным — обычно Умберто поддерживал в саду
идеальный порядок. Видимо, это занятие в одночасье ему опостылело с
уходом хозяйки и благодарного зрителя.
— Странно, что ты еще здесь, Бёрди , — сказала
Дженис, покачивая бокалом с коктейлем. — На твоем месте я бы уже катила в
Вегас с нашим столовым серебром.
Умберто не ответил (он перестал общаться с Дженис напрямую много лет назад) и обратился ко мне:
— Похороны завтра.
— Ушам не верю, — вновь подала голос Дженис, перебросив ногу через подлокотник. — Ты все распланировал, не спросив у нас?
— Это ее пожелание.
— Что еще интересного скажешь? — Высвободившись из
мягких объятий кресла, Дженис поправила платье. — Мы хоть получим свою
долю? Надеюсь, тетка не воспылала любовью к Обществу защиты домашних
животных?
— Нельзя ли поуважительнее? — резко сказала я.
На секунду-другую Дженис вроде бы присмирела, но тут
же передернула плечами, как делала всегда, и снова взялась за бутылку с
джином.
Я не стала обращать внимание на ее притворную
неловкость — сестрица подняла идеально выщипанные брови в знак того, что
вовсе не хотела наливать себе так много. Как солнце за горизонт, Дженис
скоро опустится в шезлонг и предоставит другим решение острых проблем.
Лишь бы не заканчивалась выпивка…
Сколько себя помню, сестрица отличалась
ненасытностью. Когда мы были детьми, тетка Роуз восхищенно смеялась и
восклицала: «Вот уж эта девчонка точно прогрызла бы стенку пряничного
домика!» — словно прожорливость Дженис была чем-то достойным похвалы.
Впрочем, тетка Роуз была наверху пищевой цепочки, и в отличие от меня
бояться ей было нечего. Всю жизнь Дженис находила мои сладкие заначки,
где бы я их ни прятала, и пасхальные утра у нас вечно проходили в
склоках, гадких животных сценах и резкостях. Дело всякий раз
заканчивалось тем, что Умберто сурово отчитывал Дженис за кражу моих
пасхальных яиц, а Дженис с коричневыми от шоколада зубами шипела из-под
кровати, что он ей не отец и не имеет права читать ей нотации.
Самое обидное, что на внешности Дженис проделки никак
не отражались. Кожа Дженис была атласно-гладкой, как глазурь на
свадебном торте, а черты лица — тонкими, как марципановые фрукты и
цветы, сотворенные искусным кондитером. Ни джин, ни кофе, ни стыд, ни
раскаяние не вызывали трещин на этом фасаде. Каждое утро она
просыпалась, будто умывшись водой из колодца вечности, — ни на день
старше, ни на унцию тяжелее и со всегдашней вороньей жадностью к жизни.
К сожалению, мы не однояйцевые близнецы. Однажды на
школьном дворе кто-то назвал меня Бэмби на ходулях, и хотя Умберто
рассмеялся и сказал, что это комплимент, у меня было другое мнение. Даже
миновав переходный возраст, рядом с Дженис я все равно выглядела вялой и
анемичной. Куда бы мы ни пошли, чем бы ни занимались, она казалась
яркой и энергичной, я — бледной и замкнутой. Дженис всегда мгновенно
попадала в центр всеобщего внимания, а я, хоть и стояла рядом,
автоматически зачислялась в зрительскую аудиторию.
Постепенно я свыклась со своей ролью. У меня никогда
не было возможности договаривать предложения — Дженис обязательно
перебивала и заканчивала за меня. А в тех редких случаях, когда меня
спрашивали, о чем я мечтаю и кем собираюсь стать — обычно за чашкой чая у
какой-нибудь соседки тетки Роуз, — Дженис силком уводила меня к
пианино, на котором пыталась что-то сыграть, требуя переворачивать
страницы нот. Даже сейчас, в двадцать пять лет, я всякий раз сгораю от
неловкости и с трудом выговариваю слова при общении с малознакомыми
людьми, привычно ожидая, что меня перебьют прежде, чем я подберу
сказуемое к своему подлежащему.
Когда хоронили тетку Роуз, шел проливной дождь. На
кладбище было почти так же мрачно, как у меня на душе. Я стояла у
открытой могилы, и капли с волос смешивались со слезами, капавшими со
щек. Бумажные платки, которые я захватила из дома, давно превратились в
кашу у меня в карманах.
Проплакав всю ночь, я, тем не менее, оказалась не
готова к ощущению скорбной безысходности, охватившему меня, когда гроб
опустили в землю. Такой большой гроб для почти бесплотного тела тетки
Роуз… Я вдруг пожалела, что не попросила открыть его, чтобы в последний
раз взглянуть на родного человека, пусть тетке и безразлично. Или нет?
Может, она смотрит на нас из своего далека, желая сообщить, что
добралась нормально? Эта мысль немного утешила меня и даже отвлекла от
происходящего, настолько мне хотелось в это поверить.
Единственной, кто не выглядел мокрой крысой к концу
траурной церемонии, была Дженис в пластиковых сапогах на каблуках
высотой четыре дюйма и черной шляпе, означавшей что угодно, только не
траур. В отличие от сестрицы я надела то, что Умберто однажды окрестил
одеянием Атиллы-монахини: если сапоги и колье Дженис выглядели
откровенным приглашением к знакомству, мои старомодные боты и наглухо
застегнутое платье без обиняков предлагали отвалить.
На похороны пришло всего несколько человек, и
заговорил с нами лишь мистер Гэллахер, наш семейный поверенный. До этого
печального дня ни Дженис, ни я не были с ним знакомы, но тетка Роуз
говорила о нем так часто и с таким обожанием, что личная встреча не
могла не разочаровать.
— Вы, насколько мне известно, пацифистка? — спросил он, когда мы шли к выходу с кладбища.
— Джулс обожает воевать, — встряла Дженис, радостно
шагая посередине, не обращая внимания, что с полей ее шляпы вода льется
на нас обоих, — и швырять в людей всякую дрянь. Вы слышали, что она
сделала с Русалочкой?..
— Помолчи, — оборвала ее я, пытаясь отыскать сухое место на рукаве, чтобы в последний раз вытереть глаза.
— О, не надо скромничать, ты же попала на первые полосы!
— Я слышал, ваш бизнес имеет большой успех? — Мистер
Гэллахер посмотрел на Дженис, пытаясь улыбнуться. — Должно быть, очень
сложно сделать всех счастливыми?
— Счастливыми? Фу-у-у! — Дженис едва не наступила в
лужу. — Счастье — худшая угроза моему бизнесу. Мечты — вот мой главный
козырь. Разочарование, неосуществимые фантазии, несуществующие мужчины,
недоступные женщины — вот где деньги! Одно свидание, за ним другое,
потом третье, затем…
Дженис трещала без умолку, но я не слушала. По иронии
судьбы сестрица у меня профессиональная сваха, притом, что от природы
напрочь лишена романтики. Несмотря на привычку флиртовать с каждым
мужиком, она относится к ним как к шумным бытовым электроприборам,
которые включаешь, когда нужно, и выключаешь, когда надобность минует. С
самого детства у Дженис была страсть все раскладывать по парам: два
медвежонка, две подушки, две щетки для волос, — и даже в те дни, когда
мы были в ссоре, она сажала наших кукол на ночь на полку рядом, соединяя
их ручонки. Может, этим и объясняется ее выбор карьеры: в подборе пары
каждой твари Дженис даст фору самому Ною. Единственная проблема
заключается в том, что, в отличие от строителя ковчега, моя сестрица
давно забыла, для чего эти пары соединяют. Сложно сказать, когда все
изменилось. В старших классах Дженис поставила своей задачей развенчать
все мои возвышенные представления о любви. Меняя бойфрендов как дешевые
колготки, Дженис находила особенное удовольствие в том, чтобы шокировать
меня подробными рассказами, пересыпанными презрительным сленгом, от
которых я переставала понимать, для чего женщинам вообще иметь дело с
мужчинами.
— Так что вот так, — сказала она накануне выпускного вечера, накручивая мои волосы на розовые бигуди. — Это твой последний шанс.
Я взглянула на нее в зеркало, озадаченная таким
ультиматумом, но не смогла ничего ответить из-за мятно-зеленой грязевой
маски на лице, засохшей до корки и уже растрескавшейся.
— Ну, ты меня поняла, — нетерпеливо сгримасничала
сестрица. — У тебя последний шанс расстаться с девственностью. В этом
весь смысл выпускного вечера. Для чего, по-твоему, парни наряжаются в
пух и прах? Потому что им потанцевать захотелось? Ага, как же… — Она
посмотрела на меня в зеркало, проверяя, какое впечатление произвели ее
слова. — Если девушка не сделает этого на выпускном, знаешь, что о ней
говорят? Что она слишком высоко задрала нос. А недотрог никто не любит.
На следующее утро я стала жаловаться на боли в
животе, которые значительно усилились к вечеру, и, в конце концов, тетке
Роуз пришлось звонить соседям и сообщать, что их сыну придется пойти на
выпускной с другой девушкой. Дженис же подхватил мускулистый атлет по
имени Трои и с визгом покрышек умчал в сизом облаке выхлопных газов.
Уважаемые читатели, напоминаем:
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
Узнать о наличии книги
в Центральной городской библиотеке им. А.С. Пушкина
вы можете по телефону:
32-23-53
Из аннотации:
ОтветитьУдалить"Поразительный роман о любви, веками вдохновлявшей писателей, скульпторов, художников и режиссеров.
Молодая американка Джулия Джейкобе обижена: любимая тетушка все свое состояние оставила ее родной сестре, а самой Джулии — только ключ к депозитному сейфу в банке Сиены.
Разочарованная девушка отправляется в Италию, не подозревая, что это путешествие навсегда изменит ее жизнь.
Потому что именно ей предстоит раскрыть тайну Ромео и Джульетты, подлинная история которых во многом отлична от той, что изложена в пьесе Шекспира.
Романтика, приключения, страсть и ненависть… Возможно ли, чтобы история великой любви повторилась уже в наше время?"