200 лет со дня рождения Ивана Гончарова
Греческий киник является в третьем романе Гончарова: “Еще опыт… один разговор, и я буду ее мужем или… Диоген искал с фонарем “человека” — я ищу женщины…” Этот новый Диоген — сейчас он выступает под именем Бориса Райского — прибыл из Петербурга в глушь волжскую, чтобы осветить “картину вялого сна, вялой жизни”. Скучающий барин поехал на родину так… развеяться, позабыть свежую неудачу: пассия предпочла ему заезжего итальянца. Но “фонарь” тут же вспыхнул: в родовом имении на берегу Волги, среди трав и цветов, и пения птиц жили две девушки, Марфа и Вера. Скуки как не бывало. Пушкин обо всем этом навечно уже сказал в стихотворении про зиму и тоску деревенского захолустья, мгновенно преображенного гостями:
(Две белокурые, две стройные сестрицы)…
И вот:
Как жизнь, о боже мой, становится полна!
Марфенька и Вера тоже были сестрами. И первая была
светловолоса, а другая, правда, темная, чем-то напоминающая “Девушку у
пруда” Нестерова: “Глаза темные, точно бархатные, взгляд бездонный.
Белизна лица матовая, с мягкими около глаз и на шее тенями. Волосы
темные, с каштановым отливом…”1.
Была при девушках и старушка, ее все называли бабушкой, Татьяной Марковной. И дух русской глуши все тот же:
О близких выборах, о сахарном заводе;
Хозяйка хмурится в подобие погоде,
Стальными спицами проворно шевеля,
Иль про червонного гадает короля.
И лирический герой то берется за книгу и оставляет
ее, то начинает сочинять и все забрасывает. Стихотворение Пушкина,
которого, кстати, Гончаров два раза сам видел, однажды в университете,
другой раз в театре, и всю жизнь боготворил, стихотворение это кажется
программным для начала романа. Борис Райский тоже не чужд искусствам,
сочиняет роман и пишет красками и то хватается за кисть, то принимается
за дневники и записки для романа.
И дальше все то же: “и дружный смех, и песни
вечерком, / И вальсы резвые, и шепот за столом, / И взоры томные, и
ветреные речи, / На узкой лестнице замедленные встречи”. И наконец “дева
в сумерки выходит на крыльцо”. Правда, гончаровская дева выходит на
обрыв. И на этом совпадения как будто кончаются.
В
самом деле, фонарь Диогена зажегся резким и каким-то лихорадочным,
“лающим” светом уже в первой книге Ивана Александровича, которая вся
построена на диалогической основе, что вновь заставляет вспомнить
Платона, его удивительные и всегда живые диалоги. “Обыкновенная история”
—
классический роман воспитания. Провинциальный племянник является к дяде
в Петербург. Племянник прекраснодушен, романтичен, бросается с
объятиями и излияниями и только что не тявкает и не взвизгивает
по-щенячьи, — а так и кажется, что он потряхивает длинными ушами. Дядя усердно окатывает его ушатами трезвомыслия.
“ — Ах, дядюшка! — сказал Александр, — как мне благодарить вас за эту заботливость?
И он опять вскочил с места с намерением словом и делом доказать свою признательность.
— Тише, тише, не трогай! — заговорил дядя, — бритвы преострые, того и гляди, обрежешься сам и меня обрежешь”.
Дядя-прагматик
в этой фразе дал сжатый конспект всего последующего. Племянник
“порежется”, и дяде немного достанется. Но ничто уже не могло погасить
разгорающийся фитилек. Провинциал Александр Адуев скоро влюбляется,
разумеется, насмерть, до гробовой доски, с байроническим замахом, и
Нева, через которую возят его к возлюбленной на дачу, вот-вот закипит.
Отсветы Диогенова фонаря показывают нам первый лик этой любви. Наденька —
ничего особенного, избитый набор определений, увидеть ее довольно
трудно. А вот лицо самого влюбленного представить легче благодаря
репликам его дяди — Петра Адуева.
“ — Вы ничего не замечаете в моем лице? — спросил он.
— Что-то глуповато… Постой-ка… Ты влюблен? — сказал Петр Иванович”.
Вообще надо признать, что все действующие лица первого романа Гончарова довольно прозрачны, окружающая обстановка —
призрачна. Здесь еще нет той густоты красок, что позволила одному из
критиков назвать стиль Гончарова “фламандским”. Но чувство юноши,
вступающего в большую жизнь, передано очень живо. Он удивляется,
негодует, пытается анализировать, разочаровывается, любит. Первая любовь
Александра Адуева в Петербурге —
к Наденьке Любецкой (так!). Герой буквально пьян, он то плачет, то
смеется, мечется, мечтает наяву. Его Наденьку будто уже овеяла своим
магическим жестом Афина, —
из “Илиады” и “Одиссеи” мы помним, как это происходило: герои
становились выше, белее, глаза у них делались лучистее и т.д. Вот и
Наденька Любецкая у Александра Адуева выступает преображенной, ее
суждения блестят “светлым умом”, она глубоко понимает жизнь, и голос у
нее… “голос! что за мелодия, что за нега в нем! Но когда этот голос
прозвучит признанием… нет выше блаженства на земле! Дядюшка!”. И
поневоле начинаешь верить, что произойдут тектонические сдвиги от этого
голоса, а пока лишь качается этажерка, с которой слетает алебастровый
бюстик Софокла или Эсхила —
и расшибается вдребезги. Тени древних греков мелькают то тут, то там.
На то и фонарь Диогена в поднятой руке. Иногда огонек его колеблется от
смеха — нашего, читательского.
“ — Поцелуй Наденьки! о, какая высокая, небесная награда! — почти заревел Александр.
— Небесная!
— Что же — материальная, земная, по-вашему?”
Дядя
в “Обыкновенной истории” выступает в роли мантинеянки Диотимы,
посвящавшей в свое время Сократа в премудрости любви. Только житель
северной Пальмиры Петр Адуев выстраивает свою иерархию красоты и любви,
которую можно было бы назвать Антидиотимой. Вспомним, что услышал Сократ
от Диотимы, “женщины очень сведущей”. Она начертала путь истинной
любви. И он начинается “с устремления к прекрасным телам в молодости”;
полюбив “одно какое-то тело”, неофит вдруг поймет, что “красота одного
тела родственна красоте любого другого”, и уже начнет “любить все
прекрасные тела”; следующий шаг в понимании, что красота души выше, чем
красота тела; следующая ступенька — любовь к красоте нравов, наук, мудрости, мысли.
“Теперь, — сказала Диотима, —
постарайся слушать меня как можно внимательнее”. И возвела Сократа на
верхнюю ступеньку этой древней лестницы Эрота, где можно созерцать
прекрасное “не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде
какой-то речи или знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля,
небо или еще что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе
единообразное”3.
А вот учение Петра Адуева. Он уверяет племянника, что
любовь быстро оборачивается привычкой, и большая глупость видеть в ней
глубины и тайны и верить в ее вечность; любовь должна быть разумной, то
есть мужчина должен тщательно выбирать себе спутницу…
“ — Искать, выбирать! — с изумлением сказал Александр.
— Да, выбирать. Поэтому-то и не советую жениться, когда влюбляешься. Ведь любовь пройдет — это уж пошлая истина”.
И
дальнейшие события как будто подтвердили правоту дяди. Любовь к
Наденьке Любецкой замолкла постепенно после того, как она предпочла
другого —
молодого белокурого графа; затем возникла страсть к Лизе, скорее одного
плотского характера, но в дело вовремя вмешался внимательный
наблюдатель — отец девушки; следующая вспышка — к Юлии —
быстро погасла. И вот итог: племянник в финале романа сообщает дяде о
том, что у его невесты триста тысяч приданого да еще пятьсот душ на
ежегодное проживание. Больше о ней ничего не сообщается, ни имени, ни
цвета волос, ни звучания голоса, ни цвета глаз… Всегда уравновешенный
дядя в восхищении необыкновенном: “Александр!… ты моя кровь, ты —
Адуев! Так и быть, обними меня!” На этой последней ступеньке романа в
свете фонаря Диогена резко блестит презренный, по определению самого же
дяди, — но это в его устах лишь дань традиции, —
металл. Диоген искал женщину, а нашел деньги. Таков результат учения
Петра Адуева, эту его вершину и приходится созерцать в конце, удивляясь
огромной разнице с учением мудрой Диотимы.
Уважаемые читатели, напоминаем:
бумажный
вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по
адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
Узнать о наличии книги
в Центральной городской библиотеке им. А.С. Пушкина
вы можете по телефону:
32-23-53.
Комментариев нет:
Отправить комментарий