2. Ученик портретиста
Амстердам, 1633
– Ты теперь моя жена, – гордо сообщает сын мельника
девушке, лежащей рядом с ним. Саския только что проснулась и, натянув
одеяло до подбородка, снова закрыла глаза. И лениво улыбается, так что
сын мельника заключает: все хорошо.
– Там, где я родилась, – шепчет Саския (а он-то, дурак,
предъявил свои новые права во весь голос!), – у меннонитов есть такой
обычай. Когда парень встречается с девушкой уже долго и они хотят
обвенчаться, родственники разрешают им провести ночь вместе. В одной
постели, но не раздеваясь. Строго-настрого предупреждают, что нельзя
снимать одежду и нельзя идти до конца. А все остальное – можно.
– Но ведь никто не видит их, когда они вместе? Или кто-то все время стоит со свечкой?
– Конечно, никто не видит. Во Фризии люди доверяют друг другу. Не запирают дома, когда уходят.
– А ты была так с парнем – ну, по вашему обычаю?
– Конечно, нет. Это на фермах так делают. А я девушка из
хорошей семьи! – Ее веселый голос понемногу становится громче: она
почти привыкла быть здесь и говорить с ним вот так. Луч блеклого света
из-за небрежно задернутой занавеси подбирается к кровати. Ученики
сегодня не придут, впереди длинный день без чужих.
– Да, дочь бургомистра, как я мог забыть! – Он сам не понимает, чего больше в как бы ироничном ответе: насмешки или гордости.
– И вправду вы немного забываетесь! – Саския надувает
губы. Она не хочет продолжать разговор про то, что с ней было или не
было до него.
– Ну тогда и вы, мефрау, не забывайте, с кем имеете
дело! Это моей кисти портрет Амалии, жены самого принца Оранского, висит
в спальне у их высочеств! – Не удержался и приврал: принцесса сочла
портрет недостаточно лестным и дала разрешение повесить его лишь в
коридоре. Но ведь не вернула же, и плата получена сполна!
– О, простите великодушно, минхеер ван Рейн, любимый мастер принцев и анатомов! – продолжает игру Саския.
Сын мельника знает, что не выстоит против нее: она
гораздо острее на язык, ловчее со словами. Она и в латинских подписях к
его гравюрам находит ошибки, которых он не видит, хоть и выпускник
латинской школы и даже в университете отучился почти год. (Впрочем, ее
отец – тот сам основал университет.) Чтобы не признавать поражение, сын
мельника забирается под одеяло с головой, щекочет ее кожу усами,
прикасается языком. Саския мягко отталкивает его и выбирается из
постели: она в настроении пошалить.
Комната к этому располагает: это не спальня, а склад
самого нелепого и странного барахла, антикварная лавка сумасшедшего. Вот
какие-то дикарские, явно издалека привезенные, блестящие доспехи на
маленького, но свирепого рыцаря: шлем – это маска с огромными суровыми
бровями. Вот сваленные в кучу в углу плащи, шаровары, камзолы из богатых
тканей – даже при скудном свете видно, что не новые, траченные молью.
Вот резной, инкрустированный каменьями (стекляшками?) трон какого-то
восточного монарха. Античные бюсты, папки, из которых торчат во все
стороны гравюры на пожелтевшей бумаге, – и, конечно, повсюду картины, в
роскошных золотых рамах и на подрамниках, а то и свернутые в трубу для
отправки заказчикам. Только старинная Библия на пюпитре посреди комнаты
взывает к умеренности: Саске, на самом деле ты еще только помолвлена. А
что, если твой опекун, строгий пастор Сильвиус, узнает, где ты провела
ночь?
Эти мысли легко выбросить из головы, если завернуться в
парчовый плащ и забраться на трон (ноги не достают до пола: монарху
полагалась скамеечка).
– Ну что, мастер ван Рейн, гожусь я в царицы Савские?
– Я не могу представить тебя в библейском сюжете, –
отвечает сын мельника серьезно. –
Может быть, это придет позже. Лучше
надень свое платье, я нарисую тебя по-особенному.
Она повинуется. Игра с переодеваниями подождет – ему не
может не понравиться, иначе зачем он, словно старьевщик, скупает
вышедшее из моды да иноземное платье? Сын мельника своими толстыми
пальцами скорее мешает, чем помогает застегивать крючки. Но прикасается к
ней совсем не так неуклюже, как застегивает, и она послушно терпит
сладкую щекотку, снова прикрыв глаза.
– Прикажете надеть и шляпу, господин портретист?
– Да, так будет лучше, на таком рисунке ты не должна
быть простоволосой. Хотя я вряд ли покажу его кому-нибудь. – Художник
говорит озабоченно, как будто уже начал работать. – Пергамент у меня
где-то был, а вот насчет серебряного карандаша я что-то не уверен. Им
сейчас почти никто не рисует.
Открывая и захлопывая ящики и ларцы, из которых
вываливаются и раскатываются по комнате какие-то невидимые в полусумраке
пустяковины, бормочет: «Я так не рисую обычно, это манера одного
старого немецкого мастера, Альберта Дюрера, – сын мельника именует
великого немца на голландский манер: он хоть и читает по-немецки, но
нетерпелив с чужими звуками и словами. – Дюрер, он ужасный педант,
смотришь на его гравюры и прямо чувствуешь запах пота… А вот когда он
был настоящим художником, – так это с серебряным карандашом в руках.
Знаешь, это на самом деле проволочка, тонкая проволочка из серебра.
Когда начинаешь рисовать ею, получается линия, как волосок. А потом
кончик проволоки тупится, и линия мягче, толще. То есть надо начинать с
главного. Вот!»
Сын мельника сияет: он нашел свой серебряный карандаш.
Саския садится за стол, вертит в пальцах цветок из букета, который вянет
здесь не меньше недели. Саския смотрит на большого мужчину – а ведь
только что он казался совсем мальчиком, – склонившегося над кусочком
пергамента, ловит его взгляд, когда он поднимает глаза, чтобы схватить
позу.
– Когда ты был маленький, как тебя называла мама? Рембрант – редкое имя. И длинное. Будь я француженкой, звала бы тебя Реми.
Он долго не поднимает глаза от рисунка.
– Знаешь, а я и не помню, чтобы меня как-то особенно
называли. Я родился девятым в семье. Из моих старших братьев и сестер
выжили пять.
«Отец любил звучные имена. Это ведь он стал
подписываться «ван Рейн». На мешках с солодом. Наша мельница стоит на
Рейне. А до этого у всех в роду были только отчества».
Снова опустил глаза, качает головой над рисунком: «Твои,
по-моему, так и не поняли, что это не настоящая фамилия, как у тебя.
Реми… ха!»
Саския чувствует, что ласкательное имя придется отложить
до другого раза. Она заметила, что картины он подписывает одним именем,
да еще вставил «д» перед последней буквой, – дочь бургомистра Саския
ван Эйленбюрх никогда не задумывалась о важности имен, чего, кажется, не
скажешь о девятом ребенке лейденского мельника. У него свои страхи,
непохожие на мои, думает Саския, теребя цветок. Но, кажется, он любит, –
едва ли она ошиблась, а значит, по крайней мере, ее страхи напрасны.
Тонкой линии хватает на глаза, губы в мягкой полуулыбке,
пальцы левой руки, подпирающие голову. Подпись – «Это портрет моей жены
в 21 год, на третий день после нашей помолвки 8 июня 1633 года» –
выходит уже почти нечитаемой: кончик проволоки стерся, а слова, конечно,
не главное.
Уважаемые читатели, напоминаем:
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
Узнать о наличии книги
в Центральной городской библиотеке им. А.С. Пушкина
вы можете по телефону:
32-23-53
Открыть описание
Из аннотации:
ОтветитьУдалить"В основе книги реальные события, имевшие место в Амстердаме семнадцатого века и в Бостоне в 90-е годы века двадцатого.
Зловещий рок обрушился на великого живописца Рембрандта ван Рейна, будто бы в наказание за его гордыню. Презрение современников, банкротство и нищета… Казалось, даже в смерти не мог обрести он покоя, пережив и любимую жену и единственного сына.
Возможно ли, что его несчастья начались с появлением «Бури на море Галилейском» – признанного шедевра, украденного из Бостонского музея? Да и сам ли Рембрандт автор «Бури…»?
Эксперт по художественным ценностям Иван Штарк насильно вовлечен в загадочную историю до сих пор не раскрытого Ограбления Века. Он и не подозревает, сколько опасных тайн откроется ему в ходе расследования".