Я был молод, точнее, было мне тогда под тридцать.
Однако возраст, вполне по нынешним временам зрелый, подходящий для
знаменитого богача или телевизионной звезды, в ту беспечную эпоху вовсе
не обременял ни меня, ни таких же, как я, обалдуев, приятелей моих лет, а
то и постарше. Мы бездельничали, числясь кто инженером, кто младшим
научным, развлекались всякой ерундой вроде кавээна или самодеятельного
театра, не прилагая ни к какому занятию ни малейших усилий, предоставив
жизни идти по ее собственному, не нами проложенному пути. Были все
длинноволосы, хотя многие уже и лысоваты, пили ужасные, прилипающие к
глотке портвейны и, напившись, проникновенно пели под гитару. Отношения с
женщинами получались запутанными, надрывными – все сложности
нормального человеческого существования сосредоточились в бесконечных
изменах, разводах и быстрых новых браках. А чем еще заняться, когда
всякое занятие одинаково безнадежно... Собственно, именно эта
безнадежность и была оправданием беспечности. Конечно, мы не
задумывались тогда о таких вещах, но, вероятно, просто чувствовали эти
стены вокруг. С любой стороны стена, на расстоянии вытянутой руки. И
остается только топтаться на пятачке вместе со всеми – тесно, душно, но
тепло и потому вроде бы уютно.
Задним числом горжусь: я, один из очень немногих,
попытался если не вырваться из этого загона, то хотя бы протиснуться на
более или менее свободное место – уволился из своего НИИ и пристроился
внештатным фотокорреспондентом в местную молодежную газету. Снимал я
тогда, естественно, непрофессионально, кое-как, но, набрав долгов, купил
«Зенит», пару объективов в комиссионке, выписал журнал «Советское фото»
и принялся подражать недосягаемым прибалтийским и польским образцам.
Газете, скупо публиковавшей пачкавшиеся типографской краской темные
фотографии молодых передовиков социалистического соревнования, все эти
изыски не требовались, но мне дали редакционное удостоверение из
уважения к художественным амбициям, я был счастлив и важен.
Артистическому образу жизни способствовало то, что я наконец развелся,
выбравшись из еженощных скандалов и не нажив алиментов, а потому мог
существовать на гонорарные гроши, даже регулярно участвовал в
приобретении – после того, как номер подписывался в печать – крепленого
белого...
Впрочем, кормили-то меня, взрослого мужика, родители, к
которым, разведясь с женой, вернулся в двухкомнатную малогабаритку,
полученную отцом от завода. Отец, мучительно долго добиравшийся до
тяжкой должности замначальника цеха, смотрел на меня с несколько
брезгливым удивлением, мать – с жалостью, но я этого не замечал, не до
того было.
Большой южный город, промышленный и научный областной центр, был обжит мною, как бывает обжита запущенная кухня.
На центральном проспекте здоровался через каждый метр, с удовольствием ловя взгляды, цеплявшиеся за вытертый до шершавой рыжины, купленный сильно подержанным кофр.
Дул теплый ветер, дрожали на асфальте тени листьев,
несся с горы, исходя звоном, трамвай, и планы не простирались далее
наступавшего вечера.
То время исчезло, а люди, выплывающие иногда из
тогдашних сумерек на нынешний яркий и беспощадный, какой бывает по
утрам, свет, сохранили только имена. Имена я помню, а людей узнаю с
трудом.
После планерки меня поймал в коридоре ответственный
секретарь. Не получив задания, я уже собирался смыться и отправиться на
халтуру, снимать новобрачных во дворце бракосочетаний, но Витя Манцевич,
отвечавший в газете, в полном соответствии с названием должности, за
все, ухватил мое плечо маленькой обезьяньей ручкой. Одинокий, староватый
для молодежки, он буквально сутками жил в редакции, пока главный сидел
на пленумах и бюро горкома. От Вити всегда порядочно попахивало ночлегом
без душа, отчего редакционные девушки, особенно аристократки из отдела
культуры, воротили носы, хотя и жалели бедного сорокалетнего старика.
Впрочем, был он не так уж безобиден, на срывавших сдачу материала
истошно орал, любил сплетничать, а в отделе комсомольской жизни, где
ребята собрались, знающие жизнь вообще, а не только комсомольскую, и
потому циничные, поговаривали, что Манцевич химичит с гонорарами.
– Старик, погоди, – он прижал меня к стенке, – есть
творческое дело, старик. Сделай репортаж из дома моделей, знаешь, на
Ворошиловской? Туда художественным руководителем, или как там, в общем,
начальником прислали из Москвы, чувствуешь, одного парня... Говорят,
гений. Сам наш, местный, но отслужил на флоте, а потом учился в Таллине,
ездил, говорят, на какой-то конгресс мод аж в Софию, представляешь,
старик? Сделай картинок побольше, ну там же девушки и все такое,
манекенщицы, в общем... А я потом кого-нибудь из культуры сгоняю за
интервью, дадим полосу на субботу. Современно получится, скажи? Тем
более он местный, наш талант, а?
Халтура накрывалась, но отказаться было невозможно, да и
не хотелось – что ни говори, интересный материал, глядишь, потом в
журнал можно будет чтонибудь отправить. Снимать моду – это уже уровень,
серьезная работа...
Особняк на Ворошиловской я знал. В таких желтых и
зеленых особняках с осыпавшимися лепными карнизами и большими
квадратными балконами, ржавые перила которых извивались железными змеями
и цветами, располагалась половина мелких городских учреждений, всякие
загсы и архивы. Но бывшее «Ателье индпошива № 1» на Ворошиловской, с
полгода назад переименованное в «Областной дом моделей управления легкой
и местной промышленности облисполкома», занимало самый красивый из этих
купеческих домов. Его балкон поддерживали вполне прилично сохранившиеся
кариатиды, а парадная дверь между ними уцелела настоящая, резного
темного дуба. Если там еще и внутри осталось что-нибудь такое...
– А я этому, как его, Истомину позвоню, – крикнул мне вслед Манцевич, – чтобы он тебя ждал и подготовился!
Так я впервые услышал эту фамилию.
Примерно полгода спустя, поздним ноябрьским вечером я,
изрядно нетрезвый после складчины в редакции, тащился под ледяным дождем
по центру. Давно уже пора было угомониться, дождаться троллейбуса и
ехать домой, но не хотелось. И пойти некуда – как назло постоянная моя
компания сделала перерыв в пьянках, а подруга Таня, отчаянно любившая
меня докторша, у которой в таких случаях оставался до утра, дежурила в
своей горбольнице, сидела в приемном покое, принимала ночных
неудачников...
Зачем-то я свернул на Ворошиловскую. Делать мне там было
совершенно нечего, это днем я мог забежать к Юрке Истомину потрепаться и
пощелкать сценки для жанровой серии «Дом моделей», которую собирался
отправить, ни мало ни много, в журнал «Советский Союз». Юрка прикрывал
дверь в свой микроскопический кабинет, почти полностью занятый
оставшимся еще от настоящего хозяина дома письменным столом под рваным
зеленым сукном, доставал из тумбы бутылку коньяка – жил небедно... Но
сейчас, конечно, никого, кроме сторожа, в особняке не было.
С Истоминым за эти месяцы мы стали добрыми приятелями.
Именно приятелями, настоящей дружбы, с полной откровенностью и полной
свободой, когда не ощущаешь присутствия чужого человека, не получалось. Я
относил это на счет его европейского таллинского прошлого и блестящего
настоящего – что ни говори, он был художественным руководителем! Пусть
областного, но дома моделей... И в Софию ездил... И журнал «Декоративное
искусство» написал о нем – «надежда советской школы моделирования
одежды»... И хорош он был, когда выходил на проспект: русые локоны, шарф
через плечо, длинный узкий плащ, брюки почти клеш, ботинки цвета
красного дерева, уже тогда на платформе! Шел быстро, как бы не замечая
взглядов, – привыкший к известности, вниманию толпы большой художник...
Так что я воспринимал дистанцию, которую он вдруг давал почувствовать,
как совершенно естественную и оправданную. В конце концов, кто я,
начинающий провинциальный фотограф, и кто он.
Если же говорить точнее, между нами была не дистанция, а
некоторое напряжение. Иногда мне казалось, что он чего-то стесняется,
боится сказать лишнее слово, опасается оказаться незащищенным, будто
чувствует какую-то постоянную угрозу. Так себя ведут подростки, только
они от этого становятся агрессивными, грубыми, а он вдруг делался
высокомерным, каким-то официальным, в общем – Юрием Петровичем
Истоминым, художественным руководителем. Что не мешало ему через минуту
превращаться в Юрку, совершенно свойского парня, готового в любой момент
налить и выпить рюмку, рассказать рискованный анекдот, поржать... И
выглядел он моложе меня, хотя был на три года старше.
Ни о чем таком психологическом я в те времена, конечно,
не думал, поскольку, как уже было сказано, вообще мало о чем думал. В
сущности, все мы, тогдашние интеллектуалы, курильщики хемингуэевских
трубок и слушатели джазовых магнитофонных записей, были почти
растениями. Потому и выживали, и с ума не сходили.
Между тем дистанция дистанцией, а на моих глазах
разворачивался во всех, как мне казалось, подробностях роман между
художником-модельером Юрием Истоминым и Галиной Кононенко, устроившейся в
дом моделей два месяца назад уборщицей, а теперь работающей по договору
манекенщицей. И роман этот наблюдали, кроме меня, все закройщицы, швеи,
все местные высокопоставленные дамы, заказывавшие платья у Истомина и
официально, через кассу, и в частном порядке, а также все население
города, склонное, естественно, к наблюдениям такого рода. Так что ничего
удивительного в том, что герой романа вел себя настороженно и время от
времени уходил в глухую оборону от всего мира, не было. Немного задевало
меня только то, что к этому враждебному миру он относил, похоже, и
меня, но, с другой стороны, кто я ему? Познакомились недавно, виделись
не так чтобы очень часто...
А история с Галкой Кононенко вышла удивительная в том
смысле, что была очень похожа на какое-нибудь французское или
итальянское кино, героиня которого делает карьеру, выбивается из нищеты в
богатство.
Она приехала из дальнего райцентра с совершенно
определенной целью – стать именно манекенщицей. На обложке «Огонька»
увидела фотографию симпатичной девушки, прочитала в журнале про ее
жизнь, долго стояла перед облезлым зеркалом – и решила твердо. Лютая ее
ненависть к тому месту, где родилась, к пыльным улицам, по которым
бродят грязные куры, к тоскливым танцам в клубе под дырявым церковным
куполом, к весенней посадке и к осенней копке картошки, к предстоящей
после школы работе на ферме – ненависть эта мучила ее лет с пятнадцати.
Получив аттестат, твердо сказала онемевшей матери, что уезжает в Москву
учиться на манекенщицу, соврала сознательно, чтобы мать смирилась с
отъездом в недостижимую даль. Но ехать в Москву не решилась, да и на
билет не было, поехала в область, узнав от бывавшей в городе подружки,
что и там есть свой дом моделей, устраивают иногда демонстрации мод –
следовательно, есть и манекенщицы. Утром вылезла из автобуса, умолила
тетку из горсправки и уже через час стояла у дверей дома моделей.
Уборщица, на Галкино счастье, уволилась накануне...
Ночевала, как положено, под лестницей, вместе со
швабрами. Истомин такими вещами не интересовался, а завхозшу упросила,
пообещав, что каждый третий день будет ходить в баню, благо заведение
это рядом, на той же Ворошиловской. Швеи и закройщицы, тетки
раздражительные и склочные, постепенно привыкли и не шпыняли – уж больно
старательно прибирала...
Месяца через два я стал свидетелем ее сказочного возвышения.
Уважаемые читатели, напоминаем:
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
Узнать о наличии книги
в Центральной городской библиотеке им. А.С. Пушкина
вы можете по телефону:
32-23-53
Открыть описание
Из аннотации:
ОтветитьУдалить"В книге «Дом моделей» – почти вся литературная биография Александра Кабакова, представленная малой прозой.
Живут ли герои в большом городе или в глубинке – они хотят вырваться из обычной жизни. Красивая девушка убегает в областной центр, чтобы стать моделью; женатый герой заглядывается на другую женщину; влюбленные взлетают с крыши в небо или исчезают в неизвестном направлении…
Все повести, собранные в этой книге, – от нового «Дома моделей» до фантасмагорических «Бульварного романа» и «Салона» – полны иронии и вместе с тем безграничным сочувствием к людям с их сложными судьбами. И, как всегда у Кабакова, реальная жизнь в них тесно смыкается с фантастикой…"