Глава I
В больнице для бедных
Среди московских студентов, призванных незадолго до Бородинского сражения к работе в лазаретах, находился и слушатель Медико-хирургической академии Михаил Андреевич Достоевский.
Ему предстоял долголетний труд в рядах армии.
Только в декабре 1820 года он был уволен от военной службы в звании
полкового врача первого класса.
Он прошел за эти годы суровую жизненную школу. В
переполненных тыловых госпиталях, в удушливом запахе крови и разложения
он неутомимо производил свои бесчисленные операции и ампутации, наблюдая
войну не в геройской обороне и генеральных сражениях, а в массе ее
растоптанных жертв.
К моменту окончания кампании ему было всего тридцать лет. Но он навсегда утратил жизнерадостность и никогда не смеялся.
В марте 1821 года демобилизованный штаб-лекарь был
определен врачом в московскую Мариинскую больницу для бедных, куда и
переехал с молодой женой и грудным младенцем — своим первенцем Михаилом.
Через полгода, 30 октября, в новой казенной квартире Достоевских родился их второй ребенок, получивший имя Федора.
Место, куда переселился по своей новой должности
ординатор армейского госпиталя и где появился на свет его знаменитый
сын, издавна считалось одним из самых печальных участков старой Москвы.
Еще в начале XIX века на этой окраине Сущевской части находилось
кладбище тогдашних отверженцев общества: бродяг, самоубийц, преступников
и их неопознанных жертв. Все это урочище называлось «убогим домом». А
хранители таких беднейших погостов получали прозвище «божедомов». Здесь
же находился приют для подкидышей и дом умалишенных.
В 1806 году на этом месте страданий и скорби было
отстроено зодчим Жилярди великолепное ампирное здание с фронтоном и
дорической колоннадой. Оно было отведено под благотворительное
учреждение — лечебницу для неимущих. Улицу, ведущую мимо ограды этой
усадьбы, назвали Божедомкой.
Именно здесь будущий художник большого города рано
присмотрелся к его низам. Этот серенький люд привлек его сочувственное
внимание и вошел в его творчество одним из главных объектов изображения.
Достоевские происходили из старинного литовского
рода, представители которого с XVI века упоминаются в различных
документах юго-западной Руси. Многие из них достигли видных степеней и
стали известны как члены главного трибунала, маршалки, судьи, хорунжие,
епископы. В 1506 году им была пожалована грамота на село Достоево в
Пинском повете между реками Пиной и Яцольдой, после чего эти служилые
люди стали именоваться по своей земельной вотчине Достоевскими {Архив
юго-западной России, ч. VI, т. I, прил. 71, 73, 74. С. Любимов, Ф. М.
Достоевский (к вопросу об его происхождении). «Литературная мысль»,
1923, № 1, стр. 203–210.}.
Властные, пылкие и неукротимые в своих страстях и вожделениях, они не раз упоминаются в книгах стародавних судных дел, изданных Виленской археографической комиссией. Так, в конце XVI века некая Мария Стефановна Достоевская обвинялась в убийстве своего мужа Станислава Карловича при помощи наемника Яна Тура, в покушении на убийство своего пасынка Кристофа Карловича и в составлении подложного завещания для овладения их имуществом. Эта леди Макбет Пинского повета была приговорена к смертной казни, временно отсроченной королем. В середине XVII века воин литовской дружины Филипп Достоевский обвинялся сыновьями старосты Речицкого в разграблении их имущества и нанесении побоев принадлежавшим им крестьянам. Но одновременно хроника рода называет в его рядах и видных исторических деятелей. Таким был в XVI столетии «домовник» Федор Достоевский, то есть служебный шляхтич при знаменитом русском князе-эмигранте Андрее Курбском, посылавшем из Литвы свои громовые памфлеты Ивану Грозному.
К XVIII веку род Достоевских, не принявший
католичества, был вытеснен из рядов западного дворянства, обеднел и
захудал. Дед писателя уже нес скромную службу протоиерея в глухом
городке Подольской губернии Брацлаве. Один из его сыновей, Лев
Андреевич, был священником на селе, из шести дочерей три стали
провинциальными попадьями, а три другие — женами мелких украинских
служащих.
Только младший сын брацлавского пастыря Михаил
(отец писателя) построил свою жизнь необычно и самовольно. Еще не
достигнув совершеннолетия, он бросает Каменец-Подольскую семинарию и
бежит из отчего дома. Безвестный попович поступает в Московскую
медико-хирургическую академию, работает в госпиталях и становится,
наконец, врачом столичной бедноты.
Но этой гуманной профессии мало соответствовал
характер Михаила Андреевича, неуживчивый и ожесточенный жизненной
борьбой. Это был, по свидетельству близких, человек чрезвычайно
раздражительный, крайне вспыльчивый и заносчивый. Он представлял собой
тип упорного и неутомимого работника, угрюмо исполняющего свой жизненный
долг, нетерпимо требовательного ко всем окружающим. Вспышки его гнева
были ужасны. При всем этом он отличался крайней скупостью и страдал
тяжелой формой алкоголизма.
Характер отца и созданная им невыносимая атмосфера в
доме глубоко омрачили детство и отрочество Достоевского. С
четырехлетнего возраста мальчик уже ощущал этот деспотический гнев главы
семейства. Поверяя одному из петербургских друзей историю своей жизни,
Достоевский сообщал ему многое о тяжелой и безотрадной обстановке своего
детства; при этом «об отце он решительно не любил говорить и просил о
нем не спрашивать».
О себе вспоминает автор «Подростка» в одном отрывке из рукописи этого романа:
«Есть дети, с детства уже задумывающиеся над своей
семьей, с детства оскорбленные неблагообразием отцов своих, отцов и
среды своей, а главное — уже в детстве начинающие понимать
беспорядочность и случайность основ всей их жизни, отсутствие
установившихся форм и родового предания».
Сохранившийся портрет Михаила Андреевича изображает
довольно правильное холодное лицо с тонкими сжатыми губами и строгим
взглядом под мефистофельски очерченными бровями. Высокий, шитый золотом
воротник гражданского мундира, крепко застегнутый и плотно облегающий
шею, завершает впечатление холодной и недружелюбной замкнутости.
Этот угрюмый врач военных лазаретов выбрал в 1819
году себе в жены девушку светлой души и жизнерадостной натуры — Марию
Федоровну Нечаеву.
Происходила она из скромной среды старинных
кустарей и мелких посадских. Это была безвестная, безыменная,
ремесленная и торговая Русь.
Дед писателя Федор Тимофеевич Нечаев в конце XVIII
века переселяется из своей калужской глуши в Москву и служит здесь
сидельцем в лавке. Затем он вступает в третью гильдию и торгует
самостоятельно в суконном ряду, потом приобретает дом и выдает старшую
дочь за представителя московской коммерческой аристократии — Александра
Куманина.
Младшая дочь Федора Тимофеевича Маша Нечаева с юных
лет воспринимала культурные влияния, идущие из другой среды — от ее
матери Варвары Михайловны Котельницкой. Эта бабка Достоевского
происходила из разночинной интеллигенции XVIII века — отец ее служил
корректором в московской духовной типографии еще во времена Новикова и
слыл человеком умным и начитанным. Его характер, видимо, сказался на
семейном быту и на воспитании детей, отразился он и на развитии младшей
внучки. Супруга штаб-лекаря любила поэзию, ценила Жуковского и Пушкина,
зачитывалась романами, отличалась музыкальностью, исполняла романсы и
песни под собственный аккомпанемент на гитаре. Свое глубокое чувство
любящей жены и матери она умела выразить живым слогом своих писем,
исполненных лиризма и юмора. Она была первой учительницей всех своих
детей. Великий писатель всегда отзывался о ней с горячей любовью и,
вероятно, думал о ее грустном облике, создавая кротких и обреченных
героинь своего позднего творчества.
Старинная пастель, написанная в год возникновения
«Евгения Онегина», изображает Марию Федоровну в белом платье с открытой
шеей и ниспадающими шелковистыми локонами вдоль щек; это наряд и
прическа Татьяны. Взгляд молодой женщины ласковый и задумчивый, лоб
высокий и развитой, еле уловимая улыбка оживляет тонкие губы. Лицо
одухотворенное, умное, чуть грустное и матерински приветливое. Сын Федор
напоминал мать очертаниями лба, удлиненным разрезом век и пристальным
взглядом, но только исполненным пытливого и скорбного раздумья.
В 1823 году семья перебралась в другой флигель
больничного здания, где и прошло все детство Феди с двухлетнего
возраста. Старшим мальчикам вскоре отвели особую комнатку, отгородив
часть передней. Свет скупо проникал в эту полутемную детскую, окрашенную
к тому же в тусклый «темно-перловый» колер. Описывая впоследствии
тесные петербургские мансарды, похожие на шкаф или гроб, где даже мысль
теряет способность к полету, Достоевский, вероятно, вспоминал и мрачный
чулан на Божедомке, где впервые стали развертываться его поэтические
видения.
Но и сама жизнь уже раскрывала ему свои подлинные
драмы и вызывала его мысли на первые недоумения и раздумья. В больничном
саду он любил разговаривать с больными в казенных халатах верблюжьего
цвета, любил всматриваться в этих бледных и грустных людей,
полураздавленных скрытым страданием. Это о них рассказывали своими
непонятными латинскими терминами «скорбные листы», за которыми проводил в
угрюмом молчании свои вечера его отец.
Гостей у Достоевских почти не бывало. Из близких
родственников семьи особым уважением пользовалась старшая сестра Марии
Федоровны — Александра, супруга «именитого гражданина и коммерции
советника» Куманина. «Покойная тетка, — вспоминал Достоевский, — имела
огромное значение в нашей жизни с детства до 16 лет, многому она
способствовала в нашем развитии».
От этой влиятельной родственницы шли к подрастающим
племянникам воззрения и предания московского купечества разных разрядов
— от мелких промышленников Сыромятной слободы до потомственных дворян и
пайщиков крупнейших предприятий, связанных с Российско-Американской
компанией. От представительницы этой торговой среды младшие Достоевские
воспринимали исконные воззрения всего ее круга о всемогущей власти денег
в людских делах и мирских отношениях. Неотразимым воплощением этой
материальной мощи высился в одном из тихих переулков Покровки над
живописным обрывом к реке нарядный куманинский особняк, разукрашенный
фарфором, бронзой, картинами и зеркалами. В скромную лекарскую семью на
Божедомку Александра Федоровна приезжала в карете цугом в упряжке
четырех лошадей, с выездным лакеем на запятках и форейтором на козлах.
Родственные беседы в тесной гостиной больничного флигеля незаметно
утверждали в сознании подростков правила благочестия, слагавшиеся веками
в патриархальном мире московской купли-продажи. Преданность церкви и
верноподданность царю, соблюдение православных обычаев и непрерывное
наполнение несгораемых касс — вот к чему сводился идеал этой
среднемещанской и крупнокупеческой среды.
Из таких разнородных социальных влияний слагалось
раннее мироощущение Достоевского. Предания обедневшего рода литовских
шляхтичей переплетались с житейскими навыками третьегильдейских
московских купцов, сумевших породниться с крупнейшими столичными
негоциантами. Но, быть может, сильнее всего здесь сказывалась традиция
умственной культуры, восходящая к начетчику XVIII века — прадеду
писателя Михаиле Котельницкому, выправлявшему в московской духовной
типографии наборы философских трактатов и богословских сводов. От него
шла в коммерческую среду Нечаевых любовь к книге, поэзии, умозрению,
картинной речи.
Был в роду Достоевских и поэт. «Когда мои предки
покинули темные леса и топкие болота Литвы, — пишет дочь писателя, — они
были, вероятно, ослеплены светом, цветами и эллинистической поэзией
Украины; их душа была согрета южным солнцем и вылилась в стихи».
Известна действительно «Покаянная песнь» одного из Достоевских,
напечатанная в «Богогласнике» конца XVIII века на Волыни и, по мнению
брата писателя Андрея Михайловича, принадлежащая перу их деда —
брацлавского протоиерея Андрея Достоевского. Путь поэтов рано стал
манить старших сыновей штаб-лекаря. Жизнь с малых лет приобщила их к
миру искусств.
Первым выдающимся событием детства Достоевского
было его раннее знакомство с народным творчеством. В большом,
многодетном семействе никогда не переводились кормилицы из ближайших
деревень. До нас дошли безвестные имена этих крепостных крестьянок:
Дарьи, Катерины, «лапотницы Лукерьи». Они открывают литературную
биографию Достоевского легендарными образами Жар-птицы и Алеши Поповича.
Писатель не раз вспоминал и свою нянюшку-москвичку, «скромную женщину»
удивительного душевного благородства, взятую из мещан и с достоинством
называвшую себя «гражданкой». Она умела увлечь лекарскую детвору
поэтическими вымыслами про Остродума и других героев устной поэзии.
«Наша няня Алена Фроловна, — писал в 1876 году Достоевский, — была
характера ясного, веселого и всегда нам рассказывала такие славные
сказки!..»
Бесправные женщины крепостной страны незаметно
выполнили большую жизненную задачу: они пробудили влечение мальчика к
устной поэзии его народа и одновременно послужили возникновению того
прекрасного языка — свободного и взволнованного, глубоко русского и
неизгладимо выразительного, которым со временем будут написаны его
всемирно-знаменитые книги.
По бытовым навыкам своей патриархальной семьи,
чтившей старинные обычаи и соблюдавшей заповедные обряды, Достоевский
был рано приобщен к замечательным памятникам русского зодчества и
народной живописи. «Каждый раз посещение Кремля и соборов московских
было для меня чем-то торжественным», — вспоминал писатель под конец
жизни.
В 1859 году по пути из Сибири в Тверь он делает
крюк, чтоб снова взглянуть на полюбившиеся ему с детства художественные
ценности Сергиева Посада — византийские залы, собрания драгоценностей,
«одежды Ивана Грозного, монеты, старые книги, всевозможные редкости, —
не вышел бы оттуда». Здесь мальчик Достоевский видел одно из высших
достижений средневековой русской живописи, «Троицу» Андрея Рублева, —
гениальное воплощение старинной народной мечты о прекрасном человеке. А в
одной из своих статей 1847 года он называет и московский Архангельский
собор, и «редкости Грановитой палаты», и могилу Бориса Годунова — ряд
памятников, навсегда запечатлевшихся в его отроческом сознании.
Древняя столица раскрывалась подчас перед младшими
Достоевскими и своими живыми народными зрелищами. Был у них двоюродный
дед, Василий Михайлович Котельницкий, которым в семье гордились: он был
профессором Московского университета по курсу «врачебного
веществословия», то есть фармакологии, а одно время состоял и деканом
медицинского факультета. Ученым он был все же очень скромным, и его
слушатель Н. И. Пирогов с большим юмором описывает комические
несуразности его лекций о снадобьях и зельях, вызывавших веселое
настроение молодой аудитории.
Но добряк считался «защитником студентов» и, будучи
бездетным, очень полюбил своих внучатых племянников, которых к нему
обычно привозили на пасху. Домик Василия Михайловича находился у самого
Смоленского рынка, так что в праздник из окон были видны знаменитые
святочные балаганы под Новинским с красным кумачом занавесок и
разноцветными самодельными афишами. Сюда-то и водил дедушка Котельницкий
своих маленьких гостей с дальней Божедомки показать им затейников и
штукмейстеров, ученых собак и обезьян, восковые фигуры королей и
генерал-аншефов. Здесь будущий изобразитель каторжного спектакля впервые
почувствовал прелесть народного театра и мог ощутить в целой труппе
«паяцев, клоунов, силачей и прочих петрушек» яркий самоцветный дар
бродячих скоморохов древней Руси.
Но и классический театр вскоре раскрыл Достоевскому
мир высоких эстетических наслаждений. «Десяти лет от роду я видел в
Москве представление «Разбойников» Шиллера с Мочаловым, — вспоминал
через полстолетия романист, — и уверяю вас, что сильнейшее впечатление,
которое я вынес тогда, подействовало на мою духовную сторону очень
плодотворно».
Разнообразны были ранние литературные впечатления
Достоевского. Разнородные сочинения наполняли и книжный шкаф, стоявший в
гостиной штаб-лекаря, как едва ли не главное украшение их скромной
казенной квартиры.
Сильнейшее впечатление оказала на Достоевского
книга, по которой мать обучала его грамоте, — сборник историй Ветхого и
Нового завета. Художественное значение этих легенд ценилось великим
романистом всегда. Он видел в них выдающиеся произведения народного
эпоса, полные драматизма и лирики.
Особенно увлекла его в ряду этих мифов «Книга Иова»
с ее рассказом о неповинном страдальце, безропотно перенесшем посланные
ему богом тяжелые испытания: гибель близких, разорение, проказу,
нищету. За это он был исцелен, восстановлен в своем благосостоянии,
снова стал отцом многочисленной семьи и «умер в старости, насыщенный
днями».
«Читаю книгу Иова, и она приводит меня в
болезненный восторг, — сообщал писатель жене в 1875 году, — бросаю
читать и хожу по часу в комнате, чуть не плача… Эта книга, Аня, странно
это, — одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда
почти младенцем!»
В искусство романа ввела Достоевского забытая ныне
писательница XVIII века Анна Радклиф. Она утвердила в европейской
литературе новый вид романа. Он назывался «готическим» из-за влечения
его авторов к рыцарским преданиям средневековья, запечатленным в
скульптуре и витражах архитектурной готики. Он назывался «черным» по
мрачности сюжета и траурному колориту. Его определяли также как «роман
кошмаров и ужасов», поскольку он строился на вещих снах, предчувствиях,
гибельных предзнаменованиях. Но весь этот фантастический колорит питался
реальными фактами. Необычайное и потрясающее сочеталось здесь с тонким
мастерством реалистической живописи, какую показали английские
изобразители общественных нравов — Филдинг и Смоллетт.
Техникой такого жуткого и захватывающего повествования Анна Радклиф владела в совершенстве.
Достоевский в раннем детстве «за неумением грамоте»
слушал в долгие зимние вечера, «замирая от восторга и ужаса», как
родители его читали на сон грядущий многотомные эпопеи английской
романистки, а потом бредил во сне, как в горячке.
Образцы такого повествовательного жанра любила,
видимо, с юных лет московская купеческая дочка — Маша Нечаева. Как и ее
сверстницам, уездным барышням 10-20-х годов,
Уважаемые читатели, напоминаем:
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
Узнать о наличии книги
в Центральной городской библиотеке
вы можете по телефону:
32-23-53.
Открыть описание
Комментариев нет:
Отправить комментарий