На одной из страниц своей “Жизни” Бенвенуто Челлини рассказывает, что пятилетним мальчиком видел, как в огне резвилось существо, похожее на ящерицу. Об увиденном он поведал отцу. Тот ответил, что это — саламандра, и хорошенько отколотил сына, — видимо, для того, чтобы ошеломительное видение, столь редко доступное людям, еще прочнее запечатлелось в памяти мальчика.
Итак, наиболее распространенным символическим изображением саламандры является ящерица, извивающаяся в огне.
Правда, Парацельс в своей “Оккультной философии” указывал, что саламандры бывают видимы в форме огненных шаров — мелькающих над полями или проникающих в дома...
Глава 1. Шаровая молния
Ее привели ко мне уличные музыканты — эпикурейцы, жеребцы, абсолютные пофигисты. Примерно за полчаса до их размашистого вторжения, когда эти громокипящие гусары завершили свой дуэт в подземном переходе на Невском, она пропорола зачарованную толпу, сверкнула — ну чем там обычно “сверкают”? — глазами, зубами, ногтями — и хрипло выкрикнула: “Ваше пенье входит глубже, чем в сердце!..” (Я, на их месте, непременно бы уточнила: и куда же конкретно?)
Итак, “глубже, чем в сердце”.
Этой реплики было достаточно, чтобы любовная парочка — в повседневной практике бархатисто-ироничная по отношению к себе и вкрадчиво-наждачная ко всем остальным — сочла девочку клёвой и “тонко организованной”. (Хочешь превратить умников в идиотов — польсти им.)
По-моему, такая “глубокая сердечность” — просто женские штучки, причем трафаретные, имеющие причиной полный кавардак в голове, судорожные “порывы”, сумбур в желаньях, “запросы” — и мутное томление какой-то муторной, скорее всего, гормональной природы. Но той ночью ей негде было спать — пятью минутами позже выяснилось, что ей негде жить — так что притащившие ее менестрели, мои приятели (один — природный принц Зигфрид, бросивший Вагановку ради фарцовки, другой — недоваявший студенческие шедевры Пракситель), уже приканчивая портвейн, вальяжно кивнули в сторону моего ложа: пусть перекантуется у тебя, ты ведь одна?
Она осталась. У нее оказалось имя, которое я не люблю — даже испытываю перед ним страх. Подтверждение тому страху — вся моя предшествующая жизнь, в которой каверзные (и, в конечном итоге, предававшие меня) чаровницы носили именно это имечко. Думаю, если мне суждено быть зарезанной на операционном столе, имя дамы-хирурга окажется всенепременно этим. В крайнем случае, так будут звать операционную сестру.
Однако гордость не позволила мне спасовать перед суеверием втихомолку. Я сразу сказала, что ее имя мне не нравится. Зови меня Юлия, беспечно отозвалась она (стоял июль) — а хочешь, так Юлиана. Такого рода увертка, из разряда “житейской мудрости”, всегда вызывала во мне тошноту: находчивости здесь нет — есть лишь небрезгливая самочья природа — приладимся, подстроимся, внешне притремся — и останемся при своем.
Нет уж, сказала я, буду звать тебя так, как решили твои родители. Родаки? Она резко поморщилась. А что родаки, блин, что родаки-то?
Родители ее жили в Костроме, откуда она была родом. Отец, половина еврейской крови (отец его самого был раввином), имел презентабельный экстерьер и считался известным в том регионе психиатром; мать, бывшая ткачиха из уральских (финно-угорских) безбровых племен, выучилась, мужа ради, на книжного графика, но по специальности не работала, а занималась лишь тем, что раболепствовала перед супругом, делала от него аборты и трудолюбиво вычисляла координаты его чокнутых кралечек — “пациенток со сложной, неустойчивой, зачастую глубоко патологической психикой”. А сейчас мать и сама лежит с тяжелейшим неврозом или, может, психастенией; отец по-прежнему “оказывает знаки внимания” (назовем это так) своим фанаткам и недавно даже специально приезжал с одной из них в питерский Институт красоты: у нее на бедрах появились такие капиллярные расширения — лиловые, с отливом в марганцовку — знаешь, такие “паучки”? — вот они и приехали убирать их лазерной коагуляцией.
Итак: ее отец оставался со своими любовницами, мать — со своими фрустрациями, а она, приехав в наш город, пристроилась на узкой коечке в общежитии пединститута — пока не вышла замуж. Погоди, а на каком ты курсе? Перешла на третий, но думаю взять академку. Почему? И потом: где твой муж? Вот в этом-то все и дело! В чем именно дело? Не в чем, а в ком. В муже? Нет. А в ком? Дело в свекрови. (Бурные рыдания, переходящие в истерику.) Пожалуйста, успокойся... прости, я, наверное, что-то не то спросила. Да нет, все нормально. Все нормально... (Мощный истерический взрыв.) Господи, может, тебе воды? (С сильно забитым носом.) Дорбальдо, дорбальдо... Воды хочешь? Божно. Божно. (Стуча зубами о стакан.) Прости бедя... только де выгодяй бедя... Ну что ты! Пойдем умоемся. Давай-ка ужинать. Не хочу... Захочешь...
За ужином, ковыряя вилкой яичницу с зажаренными кусочками черного хлеба: вот и мой муж так любил. Что именно? Ну, чтобы яичница была не глазунья, глазунью он терпеть не мог, а именно такая — болтушка. И тоже с зажаренным хлебом. А это редко кто делает. Но вот ты добавила еще молока, чтобы получился как бы омлет, а это он как раз не любил: у него была аллергия на молоко и на молочные продукты, и на цветение тоже — например, на черемуху... (Слезы.) Боже мой, может, не будем про мужа? Ты не хочешь слушать? Понятно, прости, кому это нужно... Да не я “не хочу”, а просто, раз тебе тяжело, давай отложим, я не любопытна... Нет, может, лучше наоборот: я по-быстрому расскажу, если ты, конечно, не возражаешь, — расскажу по-быстрому, и уже больше не буду к этому возвращаться... (Забегая вперед: возвращалась она к этому “предмету” ежедневно.)
Муж, Герберт, был из хорошей семьи (“вот в этом все дело!”), папа — полковник (какого рода войск? — что-то секретное, космическая оборона), мама — домохозяйка (может себе позволить), с языками. Папа на службе командовал подчиненными — мама, дома, командовала папой и сыном. Герберт в этом году закончил мореходку. Черно-белая фотография: восхитительный экземпляр курсанта в военно-морской форме: квадратный подбородок, светлые, наглые, очень мужские глаза.
Познакомились, естественно, на танцульках, у него в училище. Еще когда он там учился, дважды делала от него аборт. Домой он долго не решался ее приводить (мама). А чем ты маме-то не подошла? Спрашиваешь! Маме нужна была девочка из круга мужниных сослуживцев, это как минимум. То есть всяко не из Костромы. Наконец, когда забеременела в третий раз, брак оформили, но где жить? Устроились там же, где и встречались: у нее в общежитии. И тогда-то свекровь... и тогда... (Рыдания.) Прости бедя... все дорбальдо... все дорбальдо...
Через несколько дней мы продолжили. Продолжили бы и назавтра, но я уехала в командировку. За время моего трехдневного отсутствия она дробно, чтоб не взъярились соседи, перетащила ко мне свои вещи. Вещей было немного: средних размеров чемодан, полный тряпок, да связка книг по дошкольной педагогике. Ну и конечно: черно-белая, под стеклом (увеличенная копия показанной), фотография Герберта в лакированной деревянной рамке.
Едва зайдя в квартиру, я бросилась варить кофе. Вот и мой муж любил натуральный кофе... А растворимый на дух не терпел. У них в семье, он говорил, растворимый вообще не пили: канцерогенные соли свинца, еще какая-то дрянь... (В дальнейшем все, что бы ни делала я или любые другие, сортировалось по признаку: любил это Герберт — или Герберт этого не любил. И я, кстати сказать, никогда не раздражалась. Ну, почти никогда).
Однако в тот первый наш вечер меня совсем не насторожило прошедшее время глаголов — всех глаголов, имевших непосредственное отношение к мужу: и без того было слишком много сумбура, чтобы я обратила на это внимание. Но сейчас, через несколько дней... А вдруг она вдова, господи боже мой? Девятнадцатилетняя вдова... Ну да: чтоб кудри наклонять и плакать...
Речь, словно назло самой жизни (а может, и в пандан к ней), чаще всего состоит из штампованных шлакоблоков. Вот мой текст (произношу с отвращением, как по бумажке): не плачь, все устроится. Ее реплика — липкая, слизисто-скользкая, как издыхающая рептилия: что, что у меня теперь будет хорошего?! Моя реплика (снова словно по бумажонке): вот увидишь... э-э-э... ты еще молодая...
Где же Герберт сейчас? — выдала я наконец прямо в лоб, потому что, к несчастью, не обладаю навыками кошачьих обиняков. Он в Североморске, по распределению. Уже восемь недель как. А она беременна тринадцать недель. Подожди, так вы что, уже развелись? или что? Развелись?!! — взвизгнула она. — Да при чем тут развод?! Развод!! Дался вам всем этот развод!! Развод!! Развод — дело техники! Штамп! Бумажка — зад подтереть... У меня и о браке-то штампа нет, поругались, я страничку из паспорта — ему назло — хоп! — уж давно выдрала. Показать?.. Да ладно... Нет, ты смотри! смотри!! Вот!.. Брак!.. Развод!.. И у него, кстати, выдрала тоже... (Истерика.)
Меня еще тогда многие спрашивали, какого черта я с ней связалась. Одна комната в коммуналке. Тьма работы. Финансы, главным образом, на нуле. Кроме того (цитирую знакомых): “Надо же тебе как-то и свою личную жизнь устраивать” (мне было за тридцать). Или: “Тебе же и привести иногда кого-нибудь надо”. Не самое крепкое здоровье (порок сердца, давление). Еще они, эти многие, говорили: “Ну необходима тебе живая душа, так заведи себе кошку”.
Между тем, по нестранному парадоксу коммуналки, за кошку меня бы убили, то есть всяко бы сжили со свету, а ее (мою “двоюродную племянницу”) мне как-то простили. Только увеличили в два раза срок дежурства по местам общего пользования — и, перечтя, накинули коммунальную плату.
...Последнее, что помню из того вечера, когда девочка решила со мной жить, — она говорит: боюсь людей.
И мой ответ: меня не бойся, я — не человек.
Глава 2. Снявши голову, по волосам еще как плачут
Когда-то, в прошлом тысячелетии, мне повезло сплавать на Кижи — июль, высоченные травы, багровый шар закатного солнца, его пышный, тяжкими складками, шарф — и длинный кровавый шлейф. И вот если принять все это за фон, то на нем очень рельефно запечатлевалась такая картинка (очарование которой снижала догадка, что это всего лишь разыгранная на потребу туристов часть “действующей экспозиции”, но все же): на резной галерее, темной от времени и сказочного своего назначения, — на галерее, опоясывавшей поверху “Дом зажиточного крестьянина” (название экспоната), сидела девушка (нет! — “дева”), а смуглая, худобой в щепку, седая старуха чесала ей гребнем власы.
Крыло темно-русых волос — тяжелое, гладкое, которое старуха то и дело вздымала медленным (похожим на грабли) темным деревянным гребнем, а потом медленно-медленно отпускала (и крыло, медленно опадая, завораживало душу мириадами тонких золотых струн) — это крыло, очень теплое и словно бы ароматное в подсветке закатного солнца, — отливало всеми драгоценными сортами дерева, какие бывают в природе.
Картина являлась прямой иллюстрацией моей с детства любимой строчки “в избушке распевая, дева...” — потому что, хотя выставленное на потребу туристов чародейство происходило не внутри избушки, а вовне, да и не зимой, а в жаркой сердцевине лета, но чувство лучины там, в Кижах, внушала, быть может, сама обреченность закатного солнца. Да: обреченность солнца. И кроме того, вот это сладостно-протяжное, нерасторжимое, цельнолитое слово — “распевааааяааааадееееевааааа” — как нельзя более явственно воплощалось в блестящей длине шелковых, тягучих, как мед, темно-русых девичьих власов.
Вот и у тебя были такие же волосы.
Глава 3. Индейское лето
Наступил мой любимый октябрь: яркое солнце — и холодный, словно бы штормовым ветром очищенный воздух. Да уж! Эфир в октябре — насыщенный лазурный коктейль по рецепту экзотических островов — терпкий, со льдом и густым свежим желтком. И никакое это не бабье лето (квашня, размазня), а настоящее индейское — когда разнузданно-дикий индиго небес истекает голубой кровью в любовном противоборстве с дикарским, безумным огнем деревьев. Листья высоких, еще густых крон сухо и громко шуршат, как перья в боевом головном уборе чероков, команчей, апачей, навахов, сиу. Холодное пламя небес, палящее пламя дерев — сплошное, повальное пожарище октября. Очищающее. Рождающее меня вновь.
Уже той осенью, вспоминая первый разговор про мать Герберта, я много раз мысленно ругала себя, почему мне не пришло в голову выяснить ситуацию непосредственно с нею, почему я вступила в переписку с этим географически отдаленным Гербертом (видимо, купившись на квадратный его подбородок и стальные военно-морские очи), ведь с самого начала мне было сказано, что Герберт в этой ситуации — просто тряпичный паяц, руководимый (точнее, кукловодимый) тотально узурпировавшей власть мамашей. Что же она, свекровь, сделала? Она пошла к комендантше общежития — того самого, где в восьмиметровой каморке свили свое бедное гнездышко молодые, и сказала, что ее сын попался в силки к шлюхе (ну, это ерунда, успела вставить я, в наше время данный термин весьма размыт...) и что у этой шлюхи первичная стадия сифилиса. Вот это уже конкретно (я, мысленно). После чего комендантша с треском вышибла пару нечистых прямиком в объятия улицы.
У них, в смысле у администрации общаги, естественно, существует отчетность перед санэпидстанцией и так далее. Да и потом, между нами говоря, в комендантшах восседала бабища, состоящая из грубых бугров жира, корявой шкуры, широких гнилых зубов (похожих на пережаренные семечки тыквы) — и, скорее всего, узлов застарелого геморроя, так что ей по-человечески тяжело было наблюдать (не по телевизору) картины чужого семейного счастья.
Ну, после этого какое-то время скитались по его приятелям... Погоди, — закричала я, — это же подсудное дело!! Ты знаешь такую статью — “клевета”?! Да я... да я ее... да как это на основании голых слов... Да у нее же нет на руках ни одной справки! А ты — ты получи справку, что у тебя нет никакого сифилиса. Ты только получи справку, а уж я эту сволочь... Завтра же, немедленно, пойди и получи справку, слышишь?! Завтра!! Да не поможет уже справка, — сказала она на удивление спокойно. — Эта змея ведь и сыну уже письмо написала: что именно там, в письме, я не знаю, но только как раз после этого он и попросил распределение в Североморск. Без меня.
Уважаемые читатели, напоминаем:
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке им А.С. Пушкина по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
Узнать о наличии книги вы можете по телефону: 32-23-53.
Открыть описание
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке им А.С. Пушкина по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
Узнать о наличии книги вы можете по телефону: 32-23-53.
Комментариев нет:
Отправить комментарий