Чтобы эта дорога стала моею.
Вслушиваясь в ворчание волн, я иду по песчаному берегу моря. Мне предстоит пройти километров семь или восемь. Погода не особенно холодная, скорее даже тепло, но людей на пляже почти нет, поскольку в этой части Латвии отдыхающих всегда немного. Поэтому море сегодня принадлежит мне одному...
«Ах, как давно то было», ― как воскликнул однажды Владимир Соловьёв. Но оно, «море великое и пространное» ― mare magnum et spatiosum, действительно было в тот день моим. От горизонта до горизонта. Северное море... Так, начитавшись Гейне с его Nordsee, я называл тогда Рижский залив. В те годы я был абсолютно уверен, что никогда и ни при каких обстоятельствах не попаду в Европу (граница была на замке), а поэтому оставалось одно ― фантазировать, мысленно превращая Латвию в Германию, Эстонию ― в Швецию, а Крым ― в Элладу.
Я был юн и несчастен, как бывают, наверно, в девятнадцать лет несчастны все или почти все, а в особенности студенты-филологи, только вчера в тишине библиотеки открывшие для себя горький вкус романтической тоски. Я шёл босиком по берегу моря и бормотал про себя слова из 142-го псалма: Notam fac mihi viam, in qua ambulem, или: «Скажи мне, Господи, путь, в оньже пойду». Я был чудовищно одинок и невыносимо несчастен, хотя было мне, на самом деле, удивительно хорошо.
In qua ambulem. Глагол в сослагательном наклонении, а вернее, в конъюнктиве, указывает на то, что придаточное это не просто определительное. Оно не только отвечает на вопрос, «какой именно путь?», но несёт в себе ясный оттенок цели, ибо местоимение qui выступает здесь в роли союза ut. «Скажи мне, Господи, путь, чтобы я по нему пошёл». Чтобы... Чтобы... Чтобы... Звенит где-то глубоко-глубоко внутри у меня это «чтобы», как колокола на Пасху во время крестного хода... И вообще Библия почти никогда не отвечает на мои вопросы, но просто указывает дорогу. Чтобы она, эта дорога, стала моей. In qua ambulem ― «в оньже пойду».
Латинская грамматика, в которую я был тогда влюблён без всякой меры, удивительно точно расставляет все акценты в любом тексте, а здесь, в псалмах царя Давида, она просто творит чудеса. Придаёт стихам, так хорошо знакомым и так давно известным, столько раз читанным на клиросе и дома, в полумраке вечернего богослужения и в пронзительные мгновения утренней зари перед началом ранней обедни, новую точность. Открывает их абсолютно новое для меня измерение. In qua ambulem. Ambulem.
Слова Domine, или «Господи», здесь нет. Я его знаю из славянского перевода, ибо постоянно читаю на утрене шестопсалмие: «Скажи мне, Господи, путь, в оньже пойду, яко к Тебе взях душу мою». Есть оно и в греческом, у семидесяти толковников ― в так называемой Септуагинте... Но только не тут, у блаженного Иеронима, латинского переводчика Писания. В его Вульгате оно стало невидимым, хотя, конечно же, в отличие от московского студента начала семидесятых, он, великий филолог и аскет, помнил по-гречески все псалмы на память.
И в иврите в этом месте тоже отсутствует слово «Господи»... А вообще Иероним удивительно точно воспроизводит еврейский текст Слова Божьего. Не случайно же он опирался на Оригена и его Гексаплы. А Господь? Он, конечно же, присутствует и здесь, но невидимо: «Камо пойду от Духа Твоего и от лица Твоего камо бежу...»
Я всё иду и иду по берегу моря и повторяю своё Notam fac mihi viam ― «Скажи мне, Господи, путь». По латыни, однако, эти слова звучат чуть-чуть по-другому: «Сделай путь для меня заметным...», а не просто «скажи (или укажи) мне». Русским словом «путь» обычно переводится латинское iter, слово, постоянно встречающееся в записках у Юлия Цезаря, холодное и военное, слово, от которого несёт полбой, что ели голодные и злые римские солдаты. Но тут, в псалме у Иеронима, стоит совсем другое, удивительное и в своей простоте прекрасное слово via. Просто дорога. Это его, именно его употребляет Иисус, когда говорит: «Аз есмь путь, и истина, и жизнь». Хотя, разумеется, Он произносит эти слова по-арамейски.
Ноги тонут в тёплом песке. Quemadmodum desiderat cervus, или «Имже образом желает елень». Только тут, в сорок первом псалме, имеется в виду раскалённый песок Палестины, а не тёплый Рижского взморья. Но пить хочется всё равно, а воды из залива не напьёшься... Правда, в отличие от оленя, в пустыне страдающего от жажды, я знаю, что скоро приду в деревню, где меня ждёт отец Людвиг, старый католический священник, недавно вернувшийся из Сибири, куда был выслан и где прожил почти двадцать лет.
А вообще в христианстве соединяется несоединимое. Во-первых, Галилея с её арамейским языком и кудрявыми головами загоревших до черноты детишек ― это о них говорит Иисус: «Пустите детей и не возбраняйте им прийти ко Мне».
Потом ―Греция с литургией Златоуста и тою церковной поэзией, которая так похожа на трагедии Эсхила и Еврипида. А далее ― моя любимая латынь и блаженный Иероним.
Христианство ― это славянский язык и французская готика. Это знаменный распев и гудение органа под сводами Святого Якоба в старой Риге. И церковь Сретения в Новой Деревне.
И мои арбатские старушки, которых я преступно бросил, сбежав в Прибалтику... И тишина на Немецком кладбище в Москве...
Сегодня мне удивительно хорошо, потому что солнце не жжёт, а греет. Хорошо, потому что via, та дорога, о которой говорится в псалме, сегодня ясно открывается моим глазам.
Потому что меня ждёт отец Людвиг, который знает латынь намного лучше меня и помнит на память не только все без исключения псалмы, но чуть ли не всех римских поэтов. Горация, Тибулла и Овидия.
Отец Людвиг старше меня на шестьдесят с лишним лет. Старый и сгорбленный, со скрюченными пальцами, он казался мне тогда похожим на Ференца Листа. Крестьянский сын из латышской деревни, получивший великолепное образование в Варшаве задолго до революции и уже полвека назад рукоположенный в священники, он во всех отношениях человек совсем из другого мира. Но почему-то мы понимаем друг друга с полуслова. Мы будем сидеть на пороге его утопающего в цветах дома и читать, перебивая друг друга, то псалмы, то оды Горация Флакка, то какие-то куски из Публия Овидия Назона.
Дедал с Икаром летят высоко над землёю и смотрят вниз, а там внизу рыбак своею дрожащею удочкой ловит рыбу. А снизу смотрят на летящих по небу людей пастух, который опирается на посох, и пахарь, склонившийся над плугом, удивляясь и думая, что это боги. Это место из «Метаморфоз» Овидия я запомнил на фоне трёх белых пионов в садике у отца Людвига и потом вспоминал эти пионы всякий раз, когда доходил до него, читая Овидия со студентами. Мне приходилось останавливаться и отходить к окну. В звуках этих известных каждому, кто учит латынь в университете, гекзаметров, я слышал и ворчание моря, и глухой голос отца Людвига, и те псалмы, которые мы с ним тогда читали, и запах его цветов, и бормотанье старухи-латышки, что помогала ему по хозяйству.
Дойдя до слов stivave innixus arator («и над плугом склонившийся пахарь»), отец Людвиг остановился и процитировал на латыни стих из предначинательного псалма: «Изыдет человек на дело своё и на делание своё до вечера» (…usque ad vesperum)... А вообще он был убеждён в том, что римские поэты знали многие места из Ветхого Завета по греческим стихотворным парафразам, сделанным в эллинистической Александрии, и сознательно их цитировали.
Через несколько дней в Пустыньке я расскажу об этой встрече архимандриту Тавриону, который скажет: «Люди быстро уходят, поэтому вам надо успеть подружиться с ними». На слове «успеть» он сделает какое-то особенное ударение. Потом помолчит и добавит: «Латынь... Учи латынь». А потом достанет маленькую книжечку на латыни c псалмами и выдержками из апостольских посланий и подарит мне на память. Прибавив скороговоркой: «Всё равно здесь её никто читать не будет», чтобы я не подумал, что это подарок или какой-то особый знак. Это мне тоже помнится до сих пор. Что же до самого Бревиария, полученного от отца Тавриона, то он, к счастью, цел и сегодня.
Уважаемые читатели, напоминаем:
бумажный вариант книги вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
Узнать о наличии книги
в Центральной городской библиотеке им. А.С. Пушкина
вы можете по телефону: 32-23-53
Открыть описание
Из аннотации: "В сборник путевых заметок священника Георгия Чистякова вошли его очерки, написанные в разные годы по следам его поездок в разные города России, а также в страны Европы, - Грецию, Германию, Латвию, Францию. Будучи человеком глубочайших знаний и культуры, отец Георгий не просто делился впечатлениями от увиденного, но и проявлял удивительную способность прослеживать связи между событиями, их истоки и отголоски в произведениях литературы, живописи и архитектуры, в истории прославленных и безвестных святых XX века, в судьбах людей, встреченных им на жизненном пути."
ОтветитьУдалить