— Надо уходить, — нервно закричал генерал, ступив на крутую лестницу, ведущую в душный, пропахший потом и табаком подвал, где столпились люди. Они стояли вокруг импровизированной ставки из нескольких пластиковых кресел и круглого стола с разложенными на нем географическими картами. За ним сидели четверо: полковник Гуадама Седрисиласси, его сын Мутаззим, министр информации, сузившейся до размера двух городов великой некогда Нумидии Идрис, Салам ибн Али и седой, увешанный орденами генерал-майор Мустафа аль-Джалал, главный стратег в штабе опального полковника. С улицы доносились выстрелы, но не близко, а в нескольких кварталах — там, где проходила граница между уже отвоеванными мятежниками районами и районами, за которые сражались сторонники великой и неделимой Нумидии, апологеты зеленого, размером два к одному, изрядно продырявленного от непрекращающихся почти полгода натовских авиа-ударов флага. Такой же, но без единого разрыва висел на стене тесного подвала, где располагался главный нумийский матхаб. На нем, в левом верхнем углу, наполовину отклеившись, был прикреплен скотчем портрет Седрисиласси, тот самый, с фотографией замученного до смерти революционера на пиджаке.
— Собаке — собачья смерть! — кричал молодой боец. Он не отпускал ставший горячим курок дымящегося «калашникова», стреляя без разбору по своим и чужим, но чаще в воздух.
— Там еще трое на третьем этаже, вон видишь, — драл горло командир небольшого отряда, который на этот раз получил приказ отправляться на передовую. За ним, в спокойствии тыла, располагаясь «клином», находились еще три вооруженных до зубов, озлобленных до крайности, измотанных от постоянных боев подразделения. Вдруг из окна, на которое он показывал, спрыгнул человек, не прекращая стрелять. Его, последнего оставшегося в живых защитника квартала Синих Фонарей, изрешетили некогда произведенные на русских заводах, но ставшие плоть от плоти неотделимыми от нумийской революции пули. Приплетший «собаку» что-то шепнул низким грудным голосом, но его сразу осадил средних лет боец, стоявший по правую руку:
— Война не место для разговоров, стреляй, но рта не разевай!
Отряд двигался вперед.
— Надо уходить, — повторил генерал, ступив на пыльный каменный пол. Его движения отличались нервной резкостью.
— Хорошо, — сказал Мутаззим, добавив не раслышанные никем слова так же спутанно, как до того двигался по ступеням генерал. Стоявшие в подвале посмотрели на Седрисиласси, ожидая, что именно сейчас он раз и навсегда покончит с неопределенностью и найдет выход из смертельного тупика, но полковник молчал, потягивая толстую сигарету с выцветшей серебристой надписью. Прожужжала муха, спикировав точно на пятно лица на прикрепленном к флагу портрете. Сержант, стоящий к зеленому полотнищу ближе всех, сделал характерное движение рукой, желая прихлопнуть насекомое, да так шумно и агрессивно, словно бил не муху, а своего лютого врага. Вдалеке просвистела бомба, но бойцы оставили крылатую дуру без внимания. Седрисиласси рассмеялся. Сил у него, уставшего от командования огромной и кое-как подготовленной, наполовину собранной из резервистов и добровольцев армией, осталось немного, поэтому и смешок вышел вялым, но, вторя болезненной усталости его смеха, подвал разразился нервным лаем: так скулят волки, пойманные в паутину капканов.
— Мухи они и умрут так же, — сказал Седрисиласси голосом еще более низким, чем говорил обычно. — Ничего не поделать, сегодня мы отступаем, но наша сила именно в том, чтобы никогда не сдаваться. Пусть враги видят наши спины, но не трусость или смирение. За свободную Нумидию и ее народ!. — Полковник поднял исхудавшие жилистые руки со сжатыми в кулак пальцами, обнажив правую ладонь. Другой рукой он обхватил ее большим пальцем снизу и четырьмя сверху, будто ловил вражеский самолет. Автоматные очереди стали раздаваться все ближе, все отчетливей. Вдруг стены содрогнулись; так же как и стол, на который упала загорелая рука, смяв краешек карты города, разрезанной на две несимметричные части росчерком толстого карандаша. Те, кто стоял, свесившись над столом, машинально бросились закрывать Седрисиласси от удара стального купола радиоуправляемой ракеты. Те же, кто занял место возле облупившихся стен, закрыли головы руками, хотя звуковая вибрация уже затихла.
— Надо уходить, — еще настойчивей повторил генерал, глотнув спертый, полный сигаретного дыма воздух подвала позже остальных.
— Давайте помолимся за наши души и мир, который наступит на земле наших с вами праотцов, — сказал Седрисиласси взволнованным голосом, переходящим в шепот. Он говорил дергано, сделав значительную паузу после слова «мир». Опустив голову, полковник заладил молитву. Она полилась спокойным ручейком, не так звонко, как поют в горах весенние ключи, а ниже по тону, так, что даже сидевшие к Седрисиласси вплотную не слышали, о чем он молится.
Ночью Седрисиласси плохо спал. Его покой постоянно прерывался аккомпанементом из артобстрелов и отдаленной пулеметной стрельбы. Свистели бомбы, летящие с разгневанных небес. Когда он более-менее глубоко уснул, уткнувшись в горячую подушку — может быть, благодаря таблетке снотворного, — ему снились слепые, которых вели по широкой, залитой весенним солнцем улице. Он ненадолго увидел лицо жены — но в дымке, как это обычно бывает в сновидениях, а потом плутал по длинным — даже бесконечным — грязным непроглядным коридорам, из которых нет выхода. Снились просто отдельные мысли, в основном о предстоящем дне, а уже под утро — кривляющийся диск голубоватой луны, хотя, может быть, он пригрезился потому, что Седрисиласси видел кусочек улицы через открывавшуюся без конца дверь. Седрисиласси, разбуженный начавшейся в подвале возней, не помнил своих снов — так обычно бывает, если цикл сна не прошел всех необходимых фаз, а был прерван. Зазвонила рация. У Седрисиласси спросили, можно ли поднимать, на что полковник ответил кивком. По рации сообщили, что квартал Синих Фонарей пал и все его защитники погибли, поэтому отступать в Булла-Реги надо немедленно, или кольцо осады окончательно сомкнется. Седрисиласси наскоро помолился о погибших героях, медленно встал и прошел к выходу. Навьюченные люди, заполонившие подвал, услышав, что полковник проснулся, неуклюже расступились, и он стал преодолевать крутые ступеньки, которые, трескаясь, осыпались под ногами. Постепенно подвал опустел. Необходимые вещи бойцы заранее положили в машины. Кортеж состоял из громоздких американских внедорожников, хрупких нумийских седанов и хетчбэков разных марок — всего восемьдесят одна машина; около десятка БТРов готовились прикрывать их пулеметным огнем. Целый отряд расставили по периметру двора, тесно заставленного техникой. Часть машин, не поместившуюся во дворе, оставили прямо на проезжей части.
«Я был одним из солдат (всего нас осталось в живых чуть больше ста пятидесяти человек), которые служили в элитном нумийском подразделении. Оно охраняло самого Гуадаму Седрисиласси, а некогда — лежащие сейчас в кровавых руинах казармы Эль-Хедо-Феррарии. Лично с Седрисиласси разговаривать мне не довелось. Но часто (особенно последние дней шесть-семь) я находился с ним рядом, почти плечом к плечу, словно одна из его многочисленных теней. Я стал свидетелем большинства решений, эхо которых до сих пор разносится по нашей земле. Например, я слышал, как Седрисиласси приказал оставить Траблас-Мадену и отступить в Летис. Седрисиласси — я буду для краткости так его называть — всегда принимает неожиданные и, главное, неординарные решения. Сдать такую для него родную Траблас-Мадену, а сейчас покинуть не менее родной Летис — нелегкое дело, и все это лишь для того, чтобы поберечь людей, как бы это наивно ни звучало. Если я пишу немного сбивчиво, пусть тот, кто найдет это письмо, брошенное мной в отчаянии на руинах пылающего города, все же помянет меня добрым словом, ведь я имею несчастье делать это под рев предупредительных сирен, сообщающих о приближении натовской авиации, под несмолкающие пулеметные очереди и разрывы снарядов — причем почти всегда остается непонятным, кто в кого стреляет, особенно ночью, когда мы спим на пропитанных кровью подушках, отбиваясь от надоедливых москитов, и не ведем боев. И под остальные нерадостные звуки самой настоящей войны, которая уже унесла полсотни тысяч человек, если верить протравленным кислотой лжи новостям. Два дня назад меня даже легко ранило. Но остался жив я только благодаря своему кошачьему чутью: пуля попала в ящик с патронами, который я таскал на груди, а оттуда рикошетом в шею. Мама, я не хочу умирать! Если ты читаешь эти строки и меня уже нет в живых, знай, что я всегда был далек от политики. Неужели ты не помнишь тот день, когда я принял решение поступать в военное училище? Когда ты мне еще пирожных купила за это, тех, вкусных. Помнишь? А денег у нас с тобой совсем не водилось — часть ты ради такого случая заняла у соседки. Как я тогда ошибся! Страх смерти не оставляет меня ни на секунду, и я думаю только о том, как бы уберечь свою шкуру. Седрисиласси немного сумасшедший — он фанатик Нумидии, ислама, своего народа и всего самого возвышенного, что еще можно придумать. Он ни разу не дрогнул, ни разу!.. Я не могу, я правда больше не могу. Я не Седрисиласси, я из менее отважного теста. Я хочу жить, хочу любить и воспитывать детей. Для меня подвиг не самое естественное состояние из тех, в которых я мог бы себя проявить. Вот знала бы ты, как мы прячем Гуадаму, как несем вахту охраны. Муха и та не потревожит его покой, не то что повстанцы и наемники, посланные так называемым Революционным командованием. Сколько раз мы ценой запредельных усилий спасали Седрисиласси жизнь, когда она уже должна была оборваться. Ты не поверишь, но я как будто даже видел тот самый волосок, о котором так любят говорить! Только представь себе такую картину: Эль-Хедо-Феррария захвачена, в ней уже вовсю шуруют отряды ВРК–НАТО. Седрисиласси укрылся в бункере. Мы прячемся вместе с ним — человек пятьдесят-шестьдесят, — сидим, ждем донесений — и вдруг по рации сообщают, что все районы на окраинах Траблас-Мадены, где можно выйти из бункера, больше не подконтрольны сопротивлению. Седрисиласси молится — он любит как бы от всего отстраняться в минуты особой опасности. Силой ли молитвы или какой еще мы решаем вызвать подмогу — стянуть к центру Траблас-Мадены отряды, которые воюют в спальных районах… Потом продолжу, зовут меня».
Уважаемые читатели, напоминаем:
бумажный вариант журнала вы можете взять
в Центральной городской библиотеке по адресу:
г. Каменск-Уральский, пр. Победы, 33!
Узнать о наличии журнала
в Центральной городской библиотеке им. А.С. Пушкина
вы можете по телефону: 32-23-53
в Центральной городской библиотеке им. А.С. Пушкина
вы можете по телефону: 32-23-53
Из аннотации: "...Довольно скоро стали происходить непривычные для меня вещи. Например, возвращаясь с работы, я видела в коммунальном коридоре, под моей вешалкой, ее рыжие башмачки. В декабре, состаренные слякотью вперемешку с ядовитой солью тротуаров, они приобрели совсем жалкий вид. Я их ужасно любила. Обычно я приползала с работы, чуя всем существом, что сейчас рухну. Но видела ее рыжие башмачки. Меня это всякий раз поражало. И я распахивала дверь с ощущением человека, который сейчас, не теряя ни секунды, притом играючи, будет двигать-передвигать горы – самые титанические, какие удастся сыскать на нашей скудной планете». Это отрывок из романа Марины Палей «Дань саламандре», знаковой книги, отмеченной как ведущими литературными критиками, так и простыми читателями."
ОтветитьУдалить